Дорога на Мачу-Пикчу - [3]

Я раздавил в пепельнице недокуренную сигарету и откинулся на спинку кресла. Закрыл глаза. Один самодеятельный йог советовал для очистки головы концентрировать внимание на дыхании. Надо сделать спокойный вдох… Я сделал. Задержать в легких воздух… Задержал. Затем медленно выдохнуть… Потом снова вдох… — выпить что ли рюмочку коньяка? — длинный, почти незаметный выдох… Когда со стариком случилось… — вдох — первой я позвонил Сашке… Выдох. Да и кому еще мне было звонить?.. Выдох… По жизни не я, а она приходилась ему родственницей… Выдох…

— Любимая, — сказал я, и сам удивился приторной фальши, что прозвучала в моем голосе, — у нас с тобой нет больше дяди…

До сих пор не пойму, откуда взялась эта неуместная игривость. Тон мой Сашку покоробил, и это еще мягко сказано. Она и без того устроена деликатно, чувствует малейшую ложь, а тут еще я со своими дурацкими прибаутками. Ей бы полиграфом в органах, а она подвизается на ниве переводов и учит этому ремеслу студентов, как — будто профессии литератора можно научить. Молчала долго, так долго, что мне стало не по себе. Как же, как же, мы ведь до мозга костей интеллигенты, а тут такой моветон, а по-русски откровенное свинство! Ну не знаю я, почему так получилось, не знаю и все тут! И не надо меня наказывать молчанием, я тоже не из железа сделан.

Но о выходке моей Сашка все — таки напомнила. Много позже и при других обстоятельствах… когда от меня уходила. Собрала шмотки, погрузила в красный «гольф» и отбыла с ветерком. Ни вещичек, как поет Высоцкий, ни записочки, ни даже телефонного звоночка. Как любит говорить мой успевший вырасти сын: «еж — птица гордая, не пнешь — не полетит!» — вот я до сих пор и нахожусь в состоянии свободного полета. А ведь вместе над стариком подтрунивали, потешались над его чопорными манерами… Впрочем это было раньше, до того. Смерть, как известно, к шуткам не располагает, по крайней мере тех, кто остался в живых…

Сашка долго молчала, давала мне понять.

И я понял, не дурак же! Теплым и душевным человеком старик никогда не был, только дело все в том, что из нас двоих помер он, значит виноват во всем я… Хотя по-своему, дядя неплохо к нам относился. В первую голову, конечно, к Сашке, но и ко мне. После ухода из жизни отца… Я помню ту ночь, снежную и морозную, помню безнадежно пустую улицу, как я ждал, как надеялся, что вот — вот в конце ее мелькнет проблесковый маячок «скорой»! С тех пор я точно знаю, что отчаяние — это пронизывающий холод безразличного белого цвета… После ухода отца дядя, человек ответственный, попытался меня воспитывать, пока ни понял, что дело это неблагодарное. Понадобились годы, прежде чем мы с ним научились держать дистанцию, позволяющую, при соблюдении приличий, не прислушиваться к мнению другого. Ему, в силу занятий по службе и склада характера, это было проще, старик никогда ни перед кем не раскрывался и людям вряд ли доверял. Болезненной доверчивостью я тоже не страдаю, но до дяди в этом отношении мне далеко. Сухой, всегда подтянутый, он должен был жить вечно. Мне не составляло труда представить его стоящим над моей могилой. В отутюженном, как всегда, костюме, с не по возрасту прямой спиной, он клал на надгробный камень цветочки и долго молчал, размышляя о тщете и бессмысленности жизни. Не вообще, а конкретно моей. Чекист по профессии, а по характеру старый чекист, дядя не был особенно высокого мнения о своем единственном племяннике. Впрочем, я действительно его мало знал, а о нем и того меньше, разве что со слов родного брата. Из скупых рассказов отца выходило, что старик чуть ли не с детства занимал ответственные посты на Лубянке и был вхож в самые высокие кабинеты. Правда портреты его нигде не печатали и по телевизору не показывали, иначе бы вся страна запомнила сухое лицо аскета с по-монгольски высокими скулами и большую лобастую голову, на редкость густо поросшую коротким ежиком совершенно седых волос…

Ну а потом, досыта намолчавшись, Сашка бросила трубку. Я видел в этот момент ее лицо. Чем — чем, а воображением природа наградила меня с избытком. Сначала нахмурилась, свела брови к переносице, потом принялась лихорадочно рыться в сумочке, и, найдя платок, поднесла его к покрасневшим глазам. Закусила губу. Другая бы разрыдалась в голос, но только не моя жена. Мы с ней люди сдержанные, все свое носим с собой, то есть в себе, хотя в присутствии старика Сашка менялась. Надо было видеть, как трогательно она заботилась о железном дровосеке, как старалась подсластить его одинокую жизнь. Я, что греха таить, над ней подтрунивал, а однажды подарил специальную тряпку — очень, между прочим, недешевую — стирать с памятника эпохи пыль столетий, но она юмора не поняла. Или, что вернее, не приняла, хотя это ничего не меняет…

Возможно, любитель индийской йоги знал, что говорит, только приемчики его ни черта мне не помогли. Можно сколько угодно вдыхать, можно выдыхать медленно и с удовольствием, только доброго глотка коньяка эти ужимки все равно не заменят. Много не надо, до ночи еще работать, но пятьдесят грамм, как говорится, для бодрости духа не помешает. Пусть кое — кто этого не замечает, но я тоже человек, а значит могу позволить себе расслабиться. Сейчас немного передохну, а тогда уже займусь соглашением. Дело это тонкое, деликатное, требует полной концентрации внимания. За каждой закорючкой стоят большие деньги…