Дорога на Ксанаду - [3]

Мужчина прервал рассказ старика:

— Храни тебя Господь от всех злых духов, мучивших тебя! Но почему ты так смотришь на меня?

— Я застрелил альбатроса из своего арбалета.

Попутный ветер стих, и команда упрекнула моряка в том, что он убил птицу, заставляющую его дуть. Но когда на следующий день солнце не затянуло облаками и оно не покраснело, как обычно, будто раны Христа, все сказали — моряк поступил правильно, убив птицу, приносившую только туман.

Корабль шел дальше на север и достиг таких мест Тихого океана, куда до сей поры ни разу не добирался ни один человек. Внезапно ветер стих и корабль остановился. Матросы говорили между собой, только чтобы нарушить тишину океана. На медном раскаленном небе в полдень над кораблем вставало кровавое солнце размером не больше луны.

Кругом лишь вода и ни капли питьевой воды. Гибла даже морская тварь: скользкие создания плыли по поверхности клейкого океана.

Повсюду, искрясь в диком мерцании, танцевали огни смерти. Вода горела, как колдовское зелье, — зеленым, голубым и белым светом.

Некоторым во сне являлся дух, вызвавший все это: он сидел под кораблем на глубине девяти сажень, следуя за моряками еще из страны снега и тумана.

Язык каждого члена команды пересох так, что никто не мог произнести ни слова. Казалось, все захлебнулись сажей.

Рахъяренная команда повесила моряку на шею вместо распятия мертвого альбатроса.

Через какое-то время страшного штиля и безумной жажды к западу от горизонта моряк увидел маленькое пятнышко. Это приближался туман.

Из-за пересохших ртов и сгоревших дочерна губ никто не мог вымолвить и слова. Тогда моряк вонзился зубами себе в руку, глотнул собственной крови и закричал:

— Парус! Парус!

За секундами радости наступил ужас.

4

Пять или шести раз следовал я за старым моряком в его путешествии в ад. Я казался себе тем самым свадебным гостем, будто под гипнозом слушающим историю старого моряка со сверкающими глазами.

Но постепенно вещи снова приобретали свои очертания. Появлялся ночник, красный томик с золотыми буквами на ночном столике и кровать, отвечавшая скрипом на любое, даже малейшее, движение.

Вместе с реальным миром возвращался мой прагматичный рассудок, и я уже не мог устоять перед искушением адаптировать балладу к своим собственным целям.

В то время, как мне казалось, я был по уши влюблен в студентку, которая была старше меня на три года. Она получила место на факультете дикторов телевидения, что с одной стороны — предательское сотрудничество с влиятельными кругами! — меня отталкивало, но с другой — служило официальным подтверждением ее красоты с точки зрения рыночной стоимости и, несомненно, притягивало.

Спустя несколько вечеров с вином, сырными крекерами и стихами собственного сочинения на берегу Дуная — она даже сидела на моем платке с символикой Организации освобождения Палестины, чтобы не запачкать дорогую юбку — она впервые оценила мой нецивилизованный сексуальный напор, назвав его «весьма милым».

Лишь только девушка пригласила меня пойти вместе в ее холостяцкую квартиру, я почувствовал, как две маленькие змейки — я называл их «страх» и «вожделение» — поднимаются вверх по моим ногам. Я даже помню момент, когда они превратились в ядовитых кобр.

Она закрыла за нами дверь, повесила мой платок на батарею и тут же сбросила с себя дизайнерские шмотки (разумеется, не ради меня, своего новоиспеченного любовника). У себя дома она просто не могла ни говорить, ни смеяться, ни тем более спать, не натянув перед этим пижаму дедушки. И когда впоследствии она ходила передо мной, закутанная в ночное одеяние в серую полоску своего любимого покойника, мне казалось, будто ее дед и мне что-то завещал. Очки, через которые я видел ее лучше, чем через тусклые линзы моего вожделения. И даже то, что при ней мне постоянно приходилось слушать «Би Джис»[6] (Хендрикс[7] или Рей Дэвис[8] оставляли ее полностью равнодушной), не могло заставить меня разочароваться в ней.

В конце концов она нашла себе студента с накачанным прессом — казалось, ее судьба могла состоять из сплошных клише и плоских шуток, — фанатично преданного легкой атлетике. Если мне не изменяет память, он был бегуном на средние дистанции.

В ту берлинскую ночь (где-то через неделю после того как она заявила мне, что уходит к этому типу с рельфными кубиками на животе) именно для нее я нацарапал на обратной стороне открытки с видами озера Ваннзее строки из «Поэмы о старом моряке»:

Alone, alone, all, all alone,

Alone on a wide wide sea!

And never a saint took pity on

My soul in agony.

Allein, allein, ganz, ganz allein,

Allein auf einem weiten, weiten Meer!

Und kein einziges Heiliger erbarmte sich

Meiner Seele in ihrer Qual.[9]

Нетленные строки великой поэзии своим трогательным действием призваны были выманить мою возлюбленную из преисподней на свет божий. Когда я писал эти строки, мне казалось, сам Орфей водит моей рукой. И если они не тронут ее душу, значит, ничто и никто больше не сможет этого сделать.

А если все-таки тронут, тогда я должен быть там, рядом с ней.

Так же быстро, как и неделю назад, когда я принял решение оставить позади свою субъективную трагедию и позволить истории рассмотреть ее объективно, я отважился снова вернуться к месту действия любовной драмы. С политической точки зрения мое пребывание в Берлине явилось достаточным для того, чтобы сказать всем, кто этого хотел, что я здесь был.