Дорога на эшафот - [42]

Но когда это было? С тех пор столько воды утекло, могло смыть дела и добрые и злые, да и память людская, как вода талая, течет, меняется. А вот то, что братец его, когда припекло получить развод с безъязыкой женушкой, обратился в Мишке Воронцову, о том канцлер узнал на следующий день. Но письмо было приватное, и он не мог спросить отчет о нем. Помог ли Воронцов его братцу или так карта легла, что государыня все же подписала прошение о разводе, теперь не так и важно.

Однако веселая компания подобралась: его помощник вице-канцлер, родной брат Петр Бестужев и два посла, для которых старая российская союзница Англия – что кость поперек горла, не хотят даже слышать о ней. И все против кого? Да против него, Алексея Петровича Бестужева, российского канцлера! Заговор, никак не иначе. Но разоблачить заговорщиков и упрятать в места не столь отдаленные – тут он был бессилен.

Поняв, что дни его на посту канцлера сочтены, Бестужев вызвал к себе Гаврилу Андреевича Кураева, с которым у него состоялся непродолжительный разговор.

– Кому служить станешь? – без обиняков спросил его граф, едва только тот вошел к нему в кабинет.

Кураев сделал вид, что вопрос не понял, и удивленно поднял брови:

– Помилуйте, ваша светлость…

– Ты из себя дурня не строй. Все одно знаю, не таков, чтоб не сообразить, куда дело идет. Поди, догадываешься, что расстанемся скоро. Меня, понятно, тронуть не посмеют, в затвор не отправят, слишком многое мне известно. Так ведь? – и он пытливо глянул в глаза Кураева. – Понимаешь, о чем речь веду? Все помнишь?

– Что помню? – Кураеву не хватило смелости сознаться в предположениях Бестужева, а потому он отвечал невпопад, надеясь, что пронесет…

Но канцлер был неумолим и буквально гвоздил его своими вопросами:

– То, что в грамотках и письмах разных писано, которые с тобой отправлял разным людям. Неужели ошибся в тебе? Да быть такого не может!

Кураев все еще тянул время, надеясь выскользнуть из железной хватки канцлера, и не говорил ни «да», ни «нет», чем только раздражал Бестужева.

– Ты мне брось Ваньку катать. Все о тебе знаю. И как вскрывал письма мои и шнуром новым повязывал. Меня не проведешь. Я любого и каждого, кто при мне служит, на сто рядов проверю, прежде чем доверю ему дело какое. Проверил и тебя, и знаю: читал ты мои грамотки… Так?

Кураев молча кивнул головой, но раскаяния не почувствовал.

– Вы же сами того хотели, – попытался оправдаться.

– Сейчас не о том речь, кто прав, а кто виноват. Все, что прочел, помни, но бумаге не доверяй. Меня скорее всего в имение отправят. Только не знаю, надолго ли… Может статься так, что и навсегда. Но пока я живой, служить мне будешь. Не в открытую, как прежде, а тайно. Иначе… – Он провел ребром ладони по горлу. – Я не пужаю, я предупреждаю. Понадобишься, найду. А сейчас иди, пока свободен. Устраивайся на какую хочешь службу, хоть на войну в Пруссию поезжай, но долго там не будь. Чует мое сердце, скоро мне нужен будешь, ох, скоро, – с этими словами он достал из стола бронзовую фигурку солдата и поставил ее перед Гаврилой Андреевичем. Тот знал, что снизу прикреплена личная печать графа. – Ты теперь как моя печать – на какое дело нужно будет, на то и поставлю. И помни об этом. А пока прощай.

Это была последняя встреча канцлера и его верного слуги, которому граф доверил столько тайн. Через несколько дней должно было наступить Сретение; в воздухе заметно потеплело, вороны на крышах дворцов и покосившихся изб сидели нахохлившись, словно ожидали чего-то важного, заранее зная о том.

«Вот и Сретение подходит, а у нас с Алексеем Петровичем вышло расставание», – грустно подумал Кураев, не зная, в какую сторону ему податься.

Оставшись один, Бестужев рассеянно прошелся по своему просторному кабинету, открывая дверцы полупустых шкафов. Еще накануне он отправил обоз с наиболее значимыми документами в свое имение, находящееся в Можайском уезде. Он еще не знал, что в селе с довольно звучным названием Горюново (Горетово) ему придется провести несколько долгих лет без права выезда за его пределы.

Наконец он достал из тайника несколько листов гербовой бумаги и развернул их. Сверху было написано «Манифест о восшествии на престол императора Петра Федоровича». И далее перечислялись все регалии будущего монарха и его права, списанные с прежних указов, издававшихся при смене государей. Но на втором листе значилось черным по белому: «Соправительница императора его законная супруга Екатерина Алексеевна» и также расписывались ее права нахождения на престоле.

Именно об этом незадолго до Рождества он пытался сообщить жене наследника, но им помешали довести дело до конца. По планам Бестужева, ныне правящая императрица должна была проникнуться его идеей о равенстве положений, которые займут супруги на престоле, чего не наблюдалось со времен правления малолетних Петра и Ивана при наблюдении за ними царевны Софьи. Роль наблюдателя Алексей Петрович скромно отводил лично себе, полагая, что лучше, чем кто-либо другой, сумеет направлять российский корабль в бурных политических водах, по которому с разным успехом плыла уже несколько последних десятилетий Россия, все глубже входя в состав европейских государств.