Дорога на эшафот - [120]

– Да, вы совершенно правы… Именно это я и хотел узнать… А вы как догадались?

– Неважно, – отмахнулся Кураев. – То был убитый буйный арестант, что вырвался из своей темницы. Один из охранников проткнул его шпагой насквозь, иначе он мог наделать много шума, а это нам было совсем ни к чему. Когда вы бросились к воротам, то офицеры увели царевича в камеру убитого, связали и оставили там, а еще теплого буйного арестанта положили на его место. Вот вы и решили, что царевич мертв. Я ответил на все ваши вопросы?

– А если бы… – начал говорить Василий, но Кураев бесцеремонно перебил его:

– Никаких «если бы»! Поехали! – И он постучал в стенку кареты, подав вознице знак трогаться. Через неделю они прибыли в Полтаву, где и расстались, а Василия Яковлевича Немировича вместе с Сашкой и Ульяной арба, запряженная волами, повезла дальше. К вечеру он уже обнимал плачущую бабку Пелагею, жену Анну и сына Петеньку.

Перезимовав с грехом пополам в крестьянской мазанке с печкой, топившейся хворостом и соломой, с глинобитным полом и дырами в стенах, Василий загрустил. Однажды погожим весенним деньком, надев мундир и прицепив шпагу, он отправился в соседнее имение сечевой сотни хорунжего Кривоноса и там вел с ним долгую беседу о былых сражениях и неправде, пришедшей на землю русскую с воцарением новой императрицы.

С подачи Григория Теплова гетманство в Запорожской Сечи еще прошлой осенью упразднили, чем левобережные приднепровские казаки остались весьма недовольны. Хорунжий внимательно, не перебивая, слушал знающего человека, а на другой день призвал к себе еще с десяток недовольных казаков, и Василий Яковлевич вновь говорил, убеждал их отделиться от России-мачехи и объявить свою полную незалежность. Казачки его выслушали, обещали подумать, а на другой день за Василием приехали приставы и увезли его в Полтаву, где закрыли для разбирательства на полковой гауптвахте. Каким-то образом о деле бывшего подпоручика стало известно в Петербурге. Вскоре оттуда прислали бумагу с приказом освободить его и впредь установить постоянный пригляд и должную опеку со стороны властей.

Выйдя из каталажки, злой, но несломленный Василий заявил во всеуслышание, что все Мировичи и Немировичи есть порода непоборимая и в другой раз он им в руки живым ни за что не дастся. Вернувшись в свою хату, он вкопал вокруг нее толстенные стволы от поваленных бурей старых яблонь, а Сашке велел выкопать меж ними ров поглубже и заполнить его водой. Потом он заказал деревенскому кузнецу выковать для себя корону из старых обручей и уже впредь не снимал ее, выходя на улицу. Сам смастерил себе огромное кресло, чем-то похожее на трон, водрузил его под старой грушей и подремывал на нем после обеда, не обращая внимания на дразнящих его через ограду мальчишек.

Бабка Пелагея, одна лишь способная вразумлять упрямого внучка, на праздник Всемилостивого Спаса поутру отошла в мир иной, после чего Василий окончательно впал в прострацию и, едва пробудившись, приказывал Сашке строить роту и идти освобождать из плена законного наследника. Вскоре занятые повседневными делами соседи утратили интерес к полоумному подпоручику и не очень удивились, обнаружив хату, что он занимал, пустой, а жильцов ее исчезнувших неизвестно куда. О нем сколько-то времени посудачили, а потом и эти пересуды через месяц-другой прекратились. Одни решили, что его поместили в дом для умалишенных, но кто-то, побывавший однажды в столице, говорил, что встретил там бывшего соседа в генеральском мундире, разъезжающем в роскошной карете. Так или иначе, след «непоборимого» Мировича на том обрывается, как и его ровесника, Иоанна Антоновича, рожденного наследником Российского трона. История любит загадывать загадки, ответ на которые она по какой-то причине не спешит дать даже самому въедливому искателю. Значит, есть на то причина…

А Гаврила Андреевич Кураев, который наверняка был посвящен пусть не во все, но во многие тайны, у него на глазах произошедшие, продолжал служить все с тем же старанием, поскольку хорошо знал: скажи он лишнее слово – и оно может оказаться последним из произнесенных им слов. Его поездка в Тобольск для серьезной беседы с сибирским митрополитом Павлом долго откладывалась. Когда же он туда прибыл, то владыка отказал ему во встрече, и он какое-то время вынужден был пробыть в тихом и неспешном городке в ожидании и полной неопределенности. Пожив там месяц, он ни с чем вернулся обратно в столицу, о чем и доложил недовольному им начальству.

…Как-то к митрополиту после службы подошли, скорбно опустив глаза, два пожилых солдата из местного гарнизона и попросили исповедовать их. Хотя это и не дело митрополита принимать исповедь рядовых прихожан, есть на то приходские батюшки, но владыка Павел вдруг дал свое согласие. Их откровения в грехах были похожи, словно хлеба, вынутые из одной печи: оба участвовали в заговоре против царствующей императрицы, за что каждого по десять раз прогнали сквозь строй и отправили в Тобольск, где их приняли в местную караульную команду.

Владыка спросил их имена: «Фока» и «Федор» – назвались они. Он отпустил им грехи, после чего они попросили отслужить заупокойную службу по своему бывшему сослуживцу, недавно казненному рабу Божьему Василию. Владыка опять поинтересовался, не Мирович ли его прозвание? На что те дружно кивнули головами. Преосвященный Павел усмехнулся в седую бороду и ответил, не задумываясь: «Нет нужды, живой он покудова…»