Дорога на Берлин - [74]
Теперь лицо его было серьезно, даже торжественно. Голубые глаза его пронзительно смотрели вдаль, поверх головы Ивонина.
— Командовать с умом нужно, а тогда и невозможное для солдата возможно делается, — резко проговорил он.
Невольно для себя Ивонин встал.
— Вы годами моложе меня, Александр Васильевич, — сказал он, стараясь говорить спокойно, — но в вас вижу славнейшего из мне известных военачальников наших и дивлюсь военной мудрости вашей.
— Что вы, государь мой, — кротко ответил Суворов. — Загляните в историю: вы увидите там меня мальчиком.
Он, в свою очередь, поднялся.
— Прощайте, — и опять Ивонин ощутил в своей руке его маленькую твердую руку с нервными, сухими пальцами.
Взяв свечу, он пошел вперед.
— Прошку будить не стану. Завтра на заре выезжаем, пусть отоспится… Да хранит вас бог, сударь. Авось, скоро в Кольберге встретимся.
Он остался стоять в дверях, заслоняя рукою свечу от ветра, и, уже отойдя на изрядное расстояние, Ивонин, обернувшись, увидал мерцающий желтый огонек, будто маленькую яркую звездочку среди густой тьмы ночи.
Глава третья
Император и императрица
В середине зимы Ивонин вернулся, наконец, в Петербург. Сердечно поздоровался с Ольгой, крепко, до боли сжал руку Катерине.
— Сейчас схожу с докладом в Военную коллегию, испрошу на неделю отпуск, а завтра пойдем балаганы смотреть…
Веселый, оживленный, он ушел из дому. По дороге в коллегию он обогнал одного офицера, с которым в начале войны служил в главной квартире.
— Если не ошибаюсь, капитан Щербинов?
— Борис Феоктистович! Да вы уже подполковник! Давно ли?
— Нет, всего несколько месяцев. Далече ли идете?
— В коллегию. О прошлом годе был ранен, служить невмоготу стало и прошусь в отставку, на покой. Дадут ли, нет ли…
— А вам как написали в армии? Я эти дела знаю: ежели в Военную коллегию посылают со словами «на рассмотрение», там увольняют в отставку, а ежели пишут «в рассмотрение», то возвращают в полк.
— У меня, кажись, на пакете «на рассмотрение» стоит… Поверите, цельный год в лазарете провалялся. Слыхивал я, что в войсках перемен много. А толком никто не рассказал.
— Перемен много, сие вам верно говорили. Очень сокращен вагенбург[45]: число повозок на каждый пехотный полк уменьшили до девяноста шести, на кавалерийский же — до пятидесяти пяти. Число зарядов увеличено до ста каждому солдату, а коннику — сорок. Легче стало и с провиантом, потому новый губернатор Пруссии, Василий Иваныч Суворов, сменивший Корфа, создал постоянные перевозочные парки для подвоза продовольствия и возложил на местных крестьян обязанность содержать две тысячи подвод для той же цели. Вещевого довольствия и обмундирования ныне достаточно. Снарядов для артиллерии вдосталь.
— А кавалерия? Я в последнее время там служил.
— Передовая легкая кавалерия себя очень полезной показала, и число ее еще при графе Салтыкове до десяти тысяч доведено.
— Потери велики ли?
— За весь прошедший год, несмотря, что мы берлинскую экспедицию провели, потери менее трех тысяч человек составили, да и те главным образом от болезней умерли. Убитых же всего сто тридцать человек было. Понеже в армии излишек против штата, Военная коллегия решила нового набора не учинять.
Они подошли к зданию, в котором помещалась коллегия, и в изумлении остановились. По широким ступенькам сбегали и поднимались офицеры, суетились ординарцы. На всех лицах было написано волнение — особая, торжественная серьезность, какая бывает только в моменты значительных событий.
— Борис Феоктистович! Чуете, что произошло?
— Сейчас узнаем.
Быстрыми шагами он приблизился к подъезду и остановил пробегавшего мимо молоденького поручика.
— Не удивляйтесь моему вопросу, поручик. Я только что приехал в Петербург. Что означает сия общая ажитация?
Офицер вытянулся по всей форме.
— Ее императорское величество, государыня Елизавета Петровна скончалась.
— Скончалась? Как же? Как? Говорите, поручик!
— Лейб-медики ее Манзе, Шиллинг и Крус уже неделю назад оставили надежды на выздоровление. Вчера она приобщалась святых тайн, а сегодня в три с половиной часа дня почила в бозе.
Поручик отдал честь, щегольски повернулся на каблуках и умчался.
— Пойдемте обратно, — обратился Ивонин к своему спутнику: — сегодня в коллегии ни моего, ни вашего дела слушать не будут.
Весть о смерти императрицы быстро облетела город. Улицы заполнились народом. Почти все жалели о ней. Дочь Петра, двадцать лег носившая скипетр, она теперь казалась воплощением русской государственности. Ей прощали и нескончаемые балы, и двадцать тысяч платьев в ее гардеробе, — все это было пустяком в сравнении с той неуверенностью, которою внушал новый самодержец. Петра Федоровича не любили, не понимали и боялись. А он будто нарочно множил эти чувства.
На похоронах императрицы Петр сперва шел чинно, потом стал отставать. Когда катафалк удалился от него на большое расстояние, он вдруг бегом пустился догонять его. Вельможи, державшие у него траурный шлейф в шесть аршин длиной, не поспевали за ним; раздуваемый ветром шлейф взвился в воздух, точно крыло гигантской черной птицы. Оторопевшая свита еле сумела снова схватить его. Государю, видимо, понравилась забава, и он повторял ее во всю дорогу до усыпальницы. Стоявшие шпалерами гвардейцы хмурились; Шуваловы кривили губы в злой усмешке.
