Дорога на Берлин - [2]

Человек падает около Васи. Их обоих осыпает землею.

- Веселый будет бой? - усмехается человек в шинели, стряхнув с себя землю. Мы узнаем в нем Автономова, корреспондента.

- Вы?! - радостно восклицает Вася. - Ну, слава богу! Значит, сегодня будем форсировать Днепр!

- С чего вы взяли?

Селиванов хитро подмигивает ему:

- Ну, раз корреспондент приехал, значит!.. Вы ведь к нам даром не ездите...

- Что ж зря вас беспокоить? - говорит Автономов и вытаскивает из сумки толстый растрепанный блокнот.

- Еще одно последнее сказанье? - смеется Вася. - Много уже блокнотов исписали?

- Много! - смущается Автономов. - Полный вещевой мешок. А зачем, - сам не знаю. Газетка наша маленькая...

- Летопись войны напишете?

- Где уж мне! (Пауза.) Ну-с?

Свист снаряда. Оба пригнулись. Разрыв. Столб земли позади них.

- Пишите! - говорит Селиванов. - Артиллерийский дождь, как летний ливень, уже много суток...

- Нет, вы, пожалуйста, не для печати говорите. Вы, пожалуйста, говорите просто. Как есть.

- Тогда идите к комбату! - обижается Вася. - Он мужчина суровый.

- А где комбат?

- Вон лежит и в бинокль смотрит. Послушайте! А ведь это опять вам сюжет. Человек на переднем крае рассматривает в бинокль свой собственный дом.

- Да? Дошел-таки?

- Дошел. Теперь переплыть надо!..

- Идем к комбату! - взволнованно говорит Автономов.

Они, пригнувшись, идут по ходу сообщения.

...Капитан Дорошенко лежит в окопчике - у стереотрубы. Через трубу видно: за Днепром, на том берегу, небольшой украинский городок, в садах.

Жадно припал к трубе Дорошенко. Не обернулся, когда подползли Автономов и Вася. Они легли рядом с ним.

С Днепра потянуло ветерком...

Листва зашумела в садах...

- А дымка-то нету!.. - вдруг говорит Дорошенко.

- Что?

- Над моею хатою... дымка-то... нету! - глухо повторяет капитан и отодвигает стереотрубу.

...Снаряд падает в реку...

Столб воды...

Канонада.

Мелькнула лодка, на которой Дорошенко и Автономов.

Снаряд упал рядом...

Солдаты выпрыгнули из лодки на берег.

Песок...

Хриплое "ура"...

И - тишина.

Камыш.

...Горький дымок ползет над пепелищем...

Освобожденный город тих и пуст.

По улице медленно идет Дорошенко.

Он словно боится увидеть родной дом.

А в пяти шагах от него, как тень, неслышно идет Автономов, корреспондент.

Дорошенко подходит к дому.

Певуче простонала калитка...

В палисаднике, под окнами, - могилка.

Ни креста над ней, ни знака.

- Чья?

Задрожал Дорошенко, чуть не упал. Прислонился к изгороди.

- Чья? - прохрипел он.

Никто не ответил ему.

У калитки смущенно остановился Автономов.

Дорошенко рывком бросается в дом.

Упала висевшая на одном гвозде дверь.

Мусор и хаос в передней...

Битое стекло...

Холодный, нежилой дом...

Дорошенко вошел в большую комнату. Вероятно, здесь была столовая. Сейчас в ней - запустение, битая мебель, грязь.

Дорошенко прислонился к косяку двери. Закрыл глаза, и вспомнилось:

Большой стол - большая семья за ним. Много друзей. Во главе стола он сам, в пиджаке. Рядом с ним пышнотелая и красивая жена. Тут же дочка, Галя, пятнадцати лет. Шустрый, вихрастый Юрка. И гости... Все подпили, все веселы.

Наклоняется к Дорошенко агроном Шулейкин, говорит:

- Завидую я тебе, Игнат Андреич! И жена у тебя красивая, сдобная. И детей много, и дети хорошие, и сам ты, председатель, при полном здравье... До высокого места дойдешь! - И Шулейкин чокается с ним.

Разбивается бокал, осколки со звоном падают на пол... Стоит Дорошенко, прислонившись к косяку двери, - офицер в запыленной гимнастерке и буро-желтых от глины сапогах.

Наконец отрывается он от косяка и медленно идет по пустому дому. Сзади чуть слышно, как тень, идет Автономов... Дорошенко входит в спальню.

Знакомое старенькое платье жены валяется на полу. Дорошенко поднимает его... роняет...

Над туалетом, на одной кнопке, болтается фотография Гали, дочки...

В открытом ящике - маленькая стопочка писем. Дорошенко берет их. Читает.

"Мамочка, родненькая! Я пишу тебе из немецкого города Ландсберга, куда нас пригнали неделю назад. С Юриком нас разлучили еще в Польше, и где он не знаю. Ах, мамочка! Если б я могла написать все, что переживаю и чувствую, - но все писать нельзя, и слезы душат меня. Где мое детство? Где моя мамочка дорогая, где мой папа, где родина, где Юрик, где подруги?"

Зажав письмо в руке, идет Дорошенко.

Его лицо черно. В мрачных глазах застыла невыкатившаяся слеза.

Он входит в кабинет.

Здесь, видно, жил немец. Здесь еще пахнет жильем.

Чужой запах. Чужие вещи. На спинке кресла болтается немецкий мундир. На столе - рюмки, огрызки еды. Немцы бежали в панике.

На столе большой портрет немца-офицера. Он улыбается гордо и самодовольно. Дорошенко опускается в кресло у стола. Молча сидит он, словно окаменев.

А в раскрытое окно лезет, лезет ветка акации и - как три года назад сыплет лепестки на подоконник.

В дверях появляется Автономов...

Кашлянул...

Не обернулся Дорошенко.

Сидит молча.

Машинально трогает вещи на столе: свои вызывают воспоминания, чужие напоминают о том, что случилось.

Чужая трубка на столе. Чужой кисет. Своя пепельница.

Свой письменный прибор. Неотправленное письмо попадается Дорошенко на глаза.