Дорога - [4]

Пусть стынут на скамье в саду

Два сердца, вырезаны рядом…

«Сердцу каждому внятен…»

Маме моей

Сердцу каждому внятен

Смертный зов в октябре.

Без просвета, без пятен

Небо в белой коре.

Стынет зябкое поле,

И ни ветер, ни дождь

Не спугнут уже боле

Воронья голых рощ.

Но не страшно, не больно…

Целый день средь дорог

Так протяжно и вольно

Смерть трубит в белый рог.

«Кто знает сумерки в глуши?..»

Кто знает сумерки в глуши?

Так долог день. Читать устанешь.

Побродишь в комнатах в тиши

И у окна без думы встанешь.

Над речкой церковь. Дальше — поле,

Снега, снега… За ними лес.

Опять снега. Растут все боле,

До самых пасмурных небес.

Беззвездный, серый вечер стынет,

Придвинул тени на снегу,

И ждешь, когда еще придвинет

Последнюю на берегу.

Уже темно. Фонарик бледный

Во тьме затеплил желтый глаз,

Унылый сторож жизни бедной,

Бессонно стерегущий нас.

Вот бубенец звенит дорожный.

В пыли метельной пролетел

Ямщик с кибиткою. Запел

И оборвался звон тревожный.

Звенит над полем высоко,

Все тише, тише… Реже, реже…

Есть где-то жизнь, но далеко!

Есть где-то счастие, но где же?..

В Москве

Как на бульварах весело средь снега белого,

Как тонко в небе кружево заиндевелое!

В сугробах первых улица, светло затихшая,

И церковь с колоколенкой, в снегу поникшая.

Как четко слово каждое. Прохожий косится,

И смех нежданно-радостный светло разносится.

Иду знакомой улицей. В садах от инея

Пышней и толще кажутся деревья синие.

А в небе солнце белое едва туманится,

И белый день так призрачно, так долго тянется.

«Мороз затуманил широкие окна…»

Мороз затуманил широкие окна,

В узор перевиты цветы и волокна.

Дохни в уголок горячо, осторожно,

В отталом стекле увидать тогда можно,

Какой нынче праздник земле уготован,

Как светел наш сад, в серебро весь закован,

Как там, в небесах, и багряно, и ало,

Морозное солнце над крышами встало.

«Засыпаю рано, как дети…»

Засыпаю рано, как дети,

Просыпаюсь с первыми птицами,

И стихи пишу на рассвете,

И в тетрадь между страницами,

Как закладку красного шелка,

Я кладу виноградный лист.

Разгорается золотом щелка

Между ставнями. Белый батист

Занавески ветер колышет,

Словно утро в окно мое дышит

Благовоньем долин

И о новой заре лепечет.

Встать. Холодной воды кувшин

Опрокинуть на сонные плечи,

Чтобы утра веселый озноб

Залил светом ночные трещинки.

А потом так запеть, чтобы песни потоп

Всех дроздов затопил в орешнике!

«Сухой и серый лист маслины…»

Сухой и серый лист маслины,

Кружащий по дороге низко,

И пар, висящий над долиной, —

Все говорит, что море близко.

У хижин рыбаков темнеют

Черно-просмоленные сетки.

Иду и жду, когда повеет

В лицо соленый ветер крепкий.

И сладок путнику бывает

Привал у вод прохладно-синих,

Где море в голубых пустынях

Полдневный солнца шар качает.

«Уже пушистый хохолок…»

Уже пушистый хохолок

На кукурузах зацветает,

Уже утрами залетает

За ставни бодрый холодок, —

А розы все еще в цвету,

Как чудо радостное юга.

И вечерами на мосту

Целует рыбака подруга.

И медлит солнце на холмах,

На золотых струях Гаронны,

Покуда осень, как монах,

Кладет смиренные поклоны.

Прогулка с сыном

Булонский лес осенним утром,

Туман, прохлада и роса,

И солнце, вялым перламутром

Плывущее на небеса.

Красива ранняя прогулка,

Когда сентябрь зажег костры.

Шаги в аллеях слышны гулко,

И камни гравия остры.

Мне мил осенний холод зрелый.

Иду я с мальчиком моим

По этим светлым, опустелым,

Дорогам влажно-золотым.

Лелея творческую скуку,

Мне хорошо без слов брести

И друга маленькую руку

В своей, уверенной, нести.

«Босоногий мальчик смуглый…»

Босоногий мальчик смуглый

Топчет спелый виноград.

Сок стекает в желоб круглый.

В темных бочках бродит яд.

Наклонись-ка! Не отрада ль

Слышать ухом жаркий гул,

Словно лавы виноградарь

С кислой пеной зачерпнул!

Над сараем зной и мухи.

Пусть. Ведь сказано давно:

Если дни и ночи сухи —

Будет доброе вино.

23 сентября 1921

«С севера — болота и леса…»

С севера — болота и леса,

С юга — степи, с запада — Карпаты,

Тусклая над морем полоса —

Балтики зловещие закаты.

А с востока — дали, дали, дали,

Зори, ветер, песни, облака,

Золото и сосны на Урале

И руды железная река.

Ходят в реках рыбы-исполины,

Рыщут в пущах злые кабаны,

Стонет в поле голос лебединый,

Дикий голос воли и весны.

Зреет в небе, зреет, словно колос,

Узкая медовая луна…

Помнит сердце, помнит! Укололось

Памятью на вечны времена.

Видно, не забыть уж мне до гроба

Этого хмельного пития,

Что испили мы с тобою оба,

Родина моя!

Декабрь 1920. Париж

Свет уединенный (1906–1921)

«Звуки колыбельные доносятся ко мне…»

Звуки колыбельные доносятся ко мне.

Чей-то голос ласковый задумчиво звенит,

Сказку монотонную кому-то говорит…

Тени расплываются, сливаются во мгле.

У окна раскрытого задумалась весна,

И заря вечерняя с далекой высоты

Бросила последние, багряные цветы,

И неслышно в комнаты спустилась тишина.

Смолкла сказка длинная… Затихла… Вот опять

Зазвенела в сумраке бледнеющего дня.

Голос тихий, ласковый баюкает меня…

Чей он? Разве знаю я и разве надо знать?

«И мне горит звезда в пустынном мире…»

И мне горит звезда в пустынном мире,

И мне грозит стрела на бранном поле,

И мне готов венок на каждом пире,

И мне вскипает горечь в каждой боли.

Не затеряешь, смерть, меня вовеки!

Я — эхо, брошенное с гор в долины.

Да повторюсь я в каждом человеке,

Как новый взлет волны, всегда единой.