Дорога к дому - [64]

Колени гроссмейстера подогнулись, и он опустился на землю — силы разом покинули его.

— Я не знаю… — он поднял руки и закрыл ладонями лицо, словно пытаясь этим детским жестом скрыться от обступившего его со всех сторон кошмара. — Не знаю…

Только невероятное усилие воли и долгие годы самоконтроля позволили ему не впасть в оцепенение или, что ещё хуже, не зайтись в приступе истерического хохота, вызванного невероятным облегчением, испытанным оттого, что всё кончилось, что он больше не один, что…

Среди всего этого дерьма: гибели его «стариков», отличных ребят со многими из которых он был знаком не один десяток лет; восставших мертвецов, разрывавших в клочья его подчиненных, большинство из которых он толком не успел запомнить даже по именам; предстоящего возвращения и неминуемо последующего допроса; ночных кошмаров, которые, как он предчувствовал, ещё долго будут его преследовать, и всего остального, случившегося и ещё только предстоящего, было только одно светлое пятнышко и заключалось он в том…

…что лично он, захудалый отпрыск великого рода, младший сержант легкой штурмовой «ладони», Дани Павилос лэйн Соломон, — выжил. Выжил и, несмотря ни на что, сумеет увидеть ещё один закат. Только это его и радовало.

* * *

В девяноста семи милях к северо-востоку от поляны Мууша, на расстоянии всего одного дневного перехода от городка Валлена, эфирец Кассель вскочил на ноги и, издав негромкий волувсхлип-полувскрик, замертво рухнул на землю возле костерка, у которого он то ли медитировал, то ли дремал на протяжении целого часа… С того самого момента, когда гроссмейстер Павилос и его люди вступили на злополучную поляну…

Глава 9 Нечестивая сделка

Выбирая между шагом в Бездну и шагом в пропасть — выбирай пропасть. Кто знает, возможно, ты научишься летать?

По легенде, эти слова были высечены на камне в камере смертников Крайнскальма, Рексом Аугусто де Ниар-Кайлески, — первым конфедератом подвергнутым «Каре».

За минувшие дни Безымянный успел полюбить этот старый тенистый парк, наполненный запахами прошлогодней палой листвы и молодой зелени. Не очень ухоженный, с непомерно разросшимися кустами можжевельника и северного лавра меж деревьями, чей мягкий пряный аромат так успокаивал, он чем-то неуловимо походил на древнюю родовую усадьбу, где царил уютный беспорядок и царствовала чарующая полутьма, прячущаяся по углам, полутьма — умиротворяющая душу и волнующая воображение. В этом парке не было того эстетического совершенства, что присутствовал в каждой детали, каждой веточке и листке невероятно древних садов и парков филиалов — тех, что были сотворены последними дрианидами, перед тем как эта раса окончательно вымерла. Нет, здесь не ощущалось того подавляющего великолепия и завораживающей гармонии, совершенства формы и утонченности деталей, что присутствовала в дрианидмиариях. Зато здесь чувствовалась жизнь — не застывшее великолепие мраморного изваяния, а жизнь, пусть бесхитростная и незамысловатая, но такая близкая и понятная, что от простого осознания этого щемило сердце.

Ранними вечерам здесь можно было встретить чинно гуляющих под пристальными взглядами стариков, расположившихся на скамейках, парочки молодых влюблённых или нетерпеливого юношу, прячущегося за могучим стволом древесного великана и поджидающего с замиранием сердца свою ветреную возлюбленную. Заливистый птичий щебет и шепот листьев, будто неумолчный разговор, обращенный природой к самой себе; неспешная, медлительная беседа седых мудрецов, склонившихся над доской «великой игры» и степенно передвигающих фигурки; беспричинный и радостный детский смех, оглашающий всё вокруг раскатистыми переливами, — всему находилось место под сенью старого парка, вся и всё чувствовали себя в нём как дома.

Прохаживаясь по тенистым аллеям под аккомпанемент шороха палой листвы или отдыхая на скамейке, овеваемой мягкими, как рука возлюбленной, прикосновениями трепещущего ветерка, Безымянный мог так легко позабыть о тревогах и проблемах, царящих за пределами парка. Позабыть о стремительно летящем времени, о деньгах, исчезающих не менее резво, о всевозможных мелочах, так сильно отравляющих нам жизнь. Даже о Легионерах, подстерегающем на улицах Штормскальма…

Хотя нет. Эта тревога никогда не оставляла его до конца; подспудно, исподволь присутствуя в мыслях, она беспокоила, как рокот далёкой лавины, незримой громадой камня, готового обрушиться в любой момент, давила на его плечи, заставляя пригибаться к земле. Пусть не физически, пусть только в мыслях, но она угнетала.

Безымянный боялся и совершенно не стыдился своего страха, ведь только глупцы полагают, что страх равнозначен слабости и потому достоин презрения. Глупцы, которые, как правило, недолго коптят мир своим никчемным присутствием. Безымянный глупцом не был и потому боялся, ведь помимо всего прочего Легион был известен своей просто-таки звериной ненавистью ко всему, что входит вразрез с писаными законами и порядками, в особенности же это относилось к таким, как он, сам отщепенцам. Допрос с пристрастием, исполненный поистине с изуверскими изощрениями, — вот что ожидало его, буде Легион обнаружит его присутствие в одном с ним городе. И это при самом благоприятном исходе… Разумеется также, что, в случае чего, на помощь официальных властей Штормскальма, как и на заступничество Конфедерации, рассчитывать не приходилось: не станут они из-за отверженного портить отношения с Легионом. Не станут рисковать. И это также не улучшало его настроения.