Дорога к дому - [39]

Сама Долина Храмов представляла собой чуть вытянутое с краев зеленеющее блюдце в окружении высоких изломанных хребтов Авэрсских гор. Дорога врывалась в неё с юга и, достигнув середины, раздваивалась в противоположных направлениях. Там, на краю долины, напротив друг друга, высились похожие, будто близнецы, храмовые комплексы с высокими шпилями над колокольнями. Черный, на западе и белый, на востоке. Во всем остальном они были идентичными, во всем кроме цвета стен и предназначения. Белое строение, располагавшееся на востоке, именовалось Храмом Достоинства — гордость, честь и величие Конфедерации, черное, будто зеркальное отражение в грязной воде, было местом позора, отвращения и презрения.

Называлось это место Храмом Предателей, и именно туда направила его горькая судьбина. Направила не как юного пилигрима, жаждущего прикоснуться к многотысячелетней истории Святой Конфедерации, а как отщепенца, изгоя, чьё имя в скором времени присоединится к тем проклинаемым во всех филиалах именам, что навечно оставили свой отпечаток на стенах древнего хранилища памяти и мудрости.

Канут в небытие века, новые поколения придут на смену минувшим, но его имя, его вина останутся в неприкосновенности, и нет надежды смыть их, искупить, стереть с равнодушного камня. Даже смерть не отринет позора. Прошлого не исправить, не загладить свершенного — таков непреложный закон.

Вновь вспомнился суд. Он-то наивно полагал, что большего позора не бывает. Когда патриархи вставали и один за другим выносили решение, произнося лишь одно слово — «Кара», — он горел от стыда и отчаянья, мечтая об одном, о смерти. А когда всё закончилось, провел целую ночь в тщетных молитвах, призывавших небытие. Он думал — хуже не будет. Он ошибался, он забыл о последнем, самом страшном испытании. И вот теперь, стоя обнаженным пред молчаливыми рядами воинов-конфедератов и «избирающих», оказавшихся в Храмовой Долине в день его отречения, видя гнев и отвращение на их лицах, чувствуя приближение мига, когда его душу разорвут на две неравные части, он сумел понять, сумел оценить всю глубину пропасти, в которую низвергли его собственные гордыня и самомнение. В первый раз ему захотелось обратиться к своим, уже бывшим собратьям, попытаться оправдаться, объяснить им причину своего проступка. Лишь непередаваемо тяжким усилием воли ему удалось сдержать себя, удалось заставить искусанные в кровь губы оставаться сомкнутыми. Гордость, крохотные остатки гордости приведшей его на плаху — удержали. Или он попросту понимал: слова ничего не изменят, не отвратят грядущего. Кого теперь интересуют его слова, его мольбы или гневные речи? Для людей, собравшихся на площади перед храмом, его больше нет, не существует как брата. Его жизнь, его судьба — все, чем он дорожит, отныне — меньше пылинки в их глазах. Меньше, чем ничто! А уже совсем скоро он вообще перестанет существовать для них, скоро двери откроются…

Высокие, узкие двери Храма Предателей дрогнули и подались наружу с протяжным скрипом, явив собравшимся укутанное в тенях нутро обители памяти. Двое молчаливых рыцарей, в серых рясах, с лицами, покрытыми капюшоном, размеренным шагом спустились вниз по широкой, мощенной черным мрамором пологой лестнице в сто сорок четыре ступеньки. На груди каждого поблескивал вышитый шелком символ их касты: антрацитово-черный круг с крошечным белым язычком пламени в середине — будто огонек свечи, проглянувший во мраке ночи. Древний символ служителей Храма, отражение их духа, их предназначения: разгонять тьму невежества светом мудрости! Навстречу молчаливым служителям выступил патриарх Зигмунд — низенький, сухонький и вертлявый, в развевающейся алой мантии и таком же плаще, он напоминал беспрестанно беснующийся лоскут небесного пламени — глава Вопрошающих и Несущих Завет, в чьем непосредственном веденье было ведение следствия и наказание виновных. Дождавшись, когда храмовники окажутся прямо перед ним, он склонил голову в поклоне и прошептал:

— Лиину так эорум.

«Мир вашему дому».

— Амос Селен, амос Гелиос, сим са`энтарих са` лоунэ, да терум ин виблиас каро! — прозвучало в ответ древнее, как и сам Орден рыцарей Храма, приветствие: «Именем Луны, Именем Солнца, ничто не остается прежним, но знание пребывает всегда!» Серые капюшоны на мгновение дрогнули, отдавая дань уважения патриарху Конфедерации, но больше никаких речей не последовало. Храмовники пришли сюда совсем для другого. Их участие в ритуале Отречения было весьма скромным, но очень важным если и не для самой процедуры, то для её последствий — несомненно. Именно их присутствие давало возможность вязи, разрывающей память наказуемого, материализоваться и проявиться в виде надписи на стене храма Предателей.

Обойдя патриарха, оба рыцаря приблизились к обнаженному юноше, встретившему их приближение взглядом затравленного зверька, и, остановившись по обе стороны, обернулись лицами к храму.

Патриарх Зигмунд не стал медлить с началом ритуала. Встав спиной к храму, он, вытянув вперед руку с растопыренными пальцами, заговорил, и вкрадчивым речитативом полились слова, но уже не способны были они проникнуть в оцепенелый разум юноши, не могли выманить сжавшуюся в комок душу из убежища отчаянного неверия. Лишь отдельным фразам удавалось пробиться сквозь непроницаемый кокон пустоты, окружавший его разум…