Дорога к дому - [38]

Безымянный меланхолично вздохнул и, отрешенно помешивая закипающее варево металлической ложкой с резным можжевеловым черенком, приложился к недавно обнаруженной фляге, но тут же с отвращением выплюнул, закупорил бутыль и, не глядя, швырнул на прежнее место. После воспоминаний о благородном вине вкус самодельного пойла казался ещё более отвратительным, чем был в действительности. У его деда наверняка от одного вида этой браги приключился бы нервный приступ, и ещё долго весь огромный родовой замок полнился бы его отчаянными воплями и стенаньями, а домашние старались бы лишний раз не шуметь и передвигались на цыпочках.

Домашние, дом, семья…

Сможет ли он, сумеет ли заново обрести дом? Хоть какой-нибудь? Сможет ли обзавестись семьей? Или же, как и многие до него, так и останется навеки бесприютным скитальцем, неизменным заложником дороги, и до конца дней предстоит ему мерить бессчетные мили, километры и версты — точно такие же, как и те, что уже остались за его спиной? Сколько их было? Не счесть! Да и надо ли? Дорога не исчисляется количеством шагов, не меряется пройденным расстоянием, она — мера твоей души, того, что ещё осталось от неё. Она — судья, взвешивающий вину на незримых весах и выносящая приговор. Она — палач, и лишь те, кто прожил достаточно долго, могут оценить её редкий и бесценный дар мгновенной смерти.

Безымянный зачерпнул похлебку и, подув на ложку — остужая, попробовал на вкус. Не деликатес, конечно, но вполне ничего, сносно, есть можно. Сняв котелок с огня, он водрузил его наземь и, раскрошив над ним кусок черствеющего хлеба, отрешенно приступил к трапезе. Ноби он благоразумно решил не вызывать, ведь бесёнок был способен своими стенаниями и жалобами испортить аппетит кому угодно. Тем более что прожорливый бес успел отъесться в хоттоле Гаргарона дней на десять вперед и потому не нуждался в пище. Да и не станет он есть походную баланду — уж в этом-то Безымянный не усомнился ни на мгновенье — тем более когда до ближайшего хоттола меньше дня пути. Вызывать же его просто так, для компании, — ну уж нет, избавьте! Захочет — сам вылезет, и ничегошеньки с этим не поделаешь! Но пока этого не было и в ближайшем будущем не предвиделось — хоть на том спасибо! — следовало пользоваться удачным моментом и наслаждаться тишиной. Ведь Ноби, утомившись от собственного нытья и клянченья, спрятался в подпространство и уже на протяжении двух дней высовывался наружу, исключительно с целью вываливания на голову Безымянного новой порции упреков и нотаций. Бесенок был крайне раздражен и прилагал массу усилий, дабы сей прискорбный факт, не укрылся от внимания хозяина. Недоволен он был, главным образом, тем, что «его человек», отвергая все доводы разума, упрямо отказывался останавливаться на ночлег в попутных селениях, предпочитая по многолетней привычке ночевки под открытым небом, что совсем не соответствовало представлениям сибаритствующего бесенка о «достойной жизни высококультурных и уважаемых существ», к каковым он относил в первую очередь себя, а уже потом — с изрядной долей оговорок и допущений — хозяина.

Механически пережевывая и глотая пищу, Безымянный пытался представить свое нынешнее местопребывание. Прошло уже четыре дня с тех пор, как он покинул хоттол Гаргарона, и, хотя не особо торопился в пути, по всему выходило, что до Штормскальма оставалось самое большее миль десять. Значит, уже завтра он окажется в городе. В первом настоящем городе за пятнадцать лет. Городе, где полно народу, от чего он, признаться, успел отвыкнуть; в городе, битком набитом его бывшими собратьями, встречи с которыми он жаждал не больше, чем со стаей Полуживых; в городе, том самом городе, откуда начался его путь в Тартр! Не самая радостная это будет встреча — уж что верно, то верно! Но не сам ли он избрал этот путь? Не сам ли принял решение отправиться на встречу с неведомым заказчиком? А раз так, то и не на кого пенять.

Покончив с трапезой, Безымянный сходил к ручью, наскоро ополоснул котелок и, потерев его для приличия пригоршней мелкой гальки, неторопливо вернулся к костру. Подбросив в затихающее пламя несколько веток поувесистее, он улегся на разостланный плащ и, повернувшись спиной к огню, погрузился в сон.

Дорога, ведущая в долину Храмов, была выложена широкими, двуцветными — белый и черный — истоптанными плитами в окружении массивных, позеленевших от времени бронзовых цепей, крепившихся к кольцам, вбитым в каменные столпы, располагавшиеся на равном удалении друг от друга. И называлась эта дорога Тропою Слез. Поэтичное и несколько вычурное название — полностью отражавшее суть. Поднимаясь вверх по склону, дорога петляла и изворачивалась под самыми невероятными углами, скользила над пропастями, змеилась по дну каменистых каньонов и ущелий, пересекала высокогорные долы, где паслись отары разномастных, пронзительно блеющих при приближении чужаков овец. Сто сорок четыре мили отделяли храмовый комплекс от ближайшего города, и все их нужно было пройти пешком — пользование любым видом транспорта запрещалось под страхом смерти. Отчасти это было данью уважения рыцарям Храма, отчасти — почтением к памяти величайших героев Конфедерации, чьи именам и подвиги — как напоминание всем живым! — были выгравированы на стенах Храма Достоинства, но в большей степени этот путь давал возможность паломникам, отрешившись от сиюминутных забот и тщеты временных трудностей, погрузиться в осмысленное созерцание собственного внутреннего мира и хоть немного очистить душу перед встречей с тенями прошлого.