Дорога издалека. Книга 1 - [36]

Потом в полдень опять пришли, уже другие; видать, посменно ходят. Те, утренние, были все рослые, молодые, а теперь — постарше, должно быть, из запаса. Ждем. Наминает смеркаться.

Ну, теперь была-не была! Совсем стемнело, слышим: идут. Всего трое. И один — хромой, все время отстает. Да еще и в очках, они у него то и дело сваливаются с носа. Товарищи его, похоже, привыкли — даже не оглядываются. А очкастый отстает да отстает, на правую ногу припадает. «Наш!» — переглянулись мы со Степаном.

Набрали они воды, фляжки на ремни понацепляли, двинулись обратно. И тут у хромого очки свалились прямо в воду. Полез он в реку, очки достал, протирает, а товарищи что-то лопочут, обращаясь к нему, смеются. Он рукой отмахивается, дескать, ну вас, идите себе. Те и двинулись дальше. Минуты не прошло — немец уже лежал, с рукавицей во рту, в ужасе таращил на нас подслеповатые глаза.

Точно в назначенный час грохнули орудия с нашей стороны. И вот мы опять среди своих. Стали в блиндаже переобуваться — тут мой Степан и занемог. Жар, озноб по всему телу. Видно, простудился. Наскоро попрощались мы с ним, не зная, что больше уж не увидимся.

— Молодчина, рядовой Богданов, молодчина! — разглядывал меня, будто впервые увидел, начальник разведкоманды, бравый черноусый поручик, когда я доставил «языка» к нему в блиндаж. — Вот ты, значит, какой… Из Питера, говорят. Православный?

— Так точно, вашбродь! — поспешил отчеканить я, не желая распространяться на эту тему.

— А ведь каким черномазым да носатым уродился с кого-то. Араб да и только! Ну-с, так вот, братец, за лихость и верную службу государю будешь представлен к награде. «Георгия» отхватишь, бес-пре-мен-но!

— Рад стараться, ваше благородь!

Получив разрешение, я поспешил к своим: согреться, проспаться. «Верная служба государю!» Интересно, что сказали бы Александр Осипович, Федя… Или мои далекие родичи в ауле Бешир, если б видели в эти минуты «рядового Богданова»…

Награду принять мне, однако, не довелось. Недели три спустя, уже в начале шестнадцатого года, противник неожиданно прорвал фронт на участке нашей дивизии. На подкрепление одного из полков в окопы были брошены все штабные команды, включая разведчиков. Наспех откопали ячейки в промерзшей земле — только для стрельбы с колена. Я едва успел вогнать обойму в трехлинейку, как немцы ударили из шестидюймовок. От близкого разрыва меня оглушило, засыпало комьями земли. Впереди — зеленоватые шинели врагов, идущих в атаку в полный рост. Не помню, как разрядил обойму, вдруг с фланга зарокотали «максимы», донесся возглас:

— Бра-атцы, вперед! За веру православную!

Кто-то из штабных офицеров поднял в контратаку цепь. Я успел только привстать над бруствером, как ощутил сильный удар в грудь. Внутри сделалось горячо… Затем все провалилось во тьму.

Очнулся от тряски, сообразил: везут на двуколке санитарной. Впереди, на облучке, двое переговариваются по-русски. Значит, жив я, ранен, у своих. Шевельнуться не могу — грудь туго стянута бинтами. Потом в голове у меня помутилось. Вдруг на обочине дороги я увидел мать и с ней Донди, рука на перевязи. «Мама!» — крикнул я, рванулся — и потерял сознание от острой боли где-то в боку.

По дороге сознание еще несколько раз наполовину возвращалось ко мне. Будто во сне я различал: двуколка остановилась возле вагона, выкрашенного в белое, с большим красным крестом. «Вот энтого, ребяты, сторожко имайте… Чижолый, в бреду!» — распоряжался чей-то высокий торопливый говорок. Я чувствовал, как меня осторожно поднимают, куда-то перекладывают. Потом — пружинная сетка подо мной мерно раскачивалась, поскрипывала, а над головой светилась тусклая лампочка. Значит, я в вагоне санитарного поезда, везут в тыл.

Так я и ехал — то проваливаясь во тьму забытья, то возвращаясь к жизни. Где-то на станции сделали перевязку, кололи шприцем, ощупывали. Вставать я не мог. Санитары — пожилые солдаты, сами увечные — меняли подо мной белье. Как-то очнулся — лежу на койке, в светлой палате, и в окне багровое предзакатное солнце. На этот раз я поднял голову, чтобы оглядеться.

— Что, брат, очухался? — весело подмигнув, спросил С соседней койки вислоусый человек с забинтованной годовой. — Благодари бога: от смерти уберег тебя и в самый Питер доставил.

Так, значит, я в Петрограде? Как бы дать знать Александру Осиповичу… Незаметно для себя уснул, — видимо, сил еще не хватало, чтоб подолгу бодрствовать. Пока меня везли, нередко мерещилась мать, Донди, родичи, мой аул. А тут вдруг предвиделось: рядом с моей койкой сидит в белом халате Богданов. Я подумал: опять чудится в бреду. А он протягивает руку, прикасается к моему лбу:

— Николай! Никола! Иль не узнаешь?

Я сделал усилие, чтобы отогнать виденье, — и проснулся окончательно. Да, это сам Александр Осипович, сомнений больше нет. Я только обернулся к нему, глянул с улыбкой: мои руки были притянуты бинтом к туловищу.

— Как… вы узнали? Здравствуйте…

— Чудом узнал, можно сказать, право! — железнодорожник оживился. — Сосед, понимаешь, фельдшер, как-то рассказал: привезли, говорит, партию раненых с Западного фронта, и среди них один чернявенький, носатый. Сам длинный, худой. По бумагам, говорят, русский, а с лица ничуть не похож. На операцию клали, он лопочет что-то не по-нашему. Потом тебя в палату направили, и фельдшер мне говорит: уж не твой ли, мол, это приемыш, азиатец? Сам он не видал тебя у нас, только слыхал от людей. Я и думаю: дай пойду разузнаю. Пришел: верно, ты!