Дорога издалека. Книга 1 - [32]

А потом я почувствовал себя неудобно: все работают, только я один бездельничаю. В тот же вечер сказал об этом сначала Феде, потом Александру Осиповичу. За ужином, когда пришел с работы молчаливый Антон, начался разговор о том, как быть со мной.

— К нам на дистанцию пути сейчас не стоит поступать на зиму глядя, — размышлял вслух глава семьи. — На заводе у Антона сокращение, и так вон сколько народу выбросили на улицу.

— И еще смекают про то же, — вставил Антон, не поднимая глаз от миски с горячей картошкой.

— Батя, давай устроим Николая к нам! — с горячностью заговорил Федя. — Главный инженер тебя знает.

— Верно, сын, — сразу согласился Александр Осипович. — Путевую работу Николай освоил как-никак; с лета еще подучится и потом экзамен будет держать на мастера. А сейчас пускай идет по слесарному. С инженером я потолкую.

— Давай, Коля, вступай в ряды пролетариата! — Федя хлопнул меня по плечу. — Ты-то как, согласен?

— Еще бы, — отозвался я и сразу вспомнил слова старого мастера о пролетариях всех стран.

— Документ Николаю выправить, батя, не забудь, — опять вставил Антон.

— Насчет этого я мозгую. Завтра же вместе пойдем в полицейскую часть.

В полиции Александра Осиповича знали и, похоже, побаивались немного — это я сразу заметил по косым взглядам, которые бросали на него встречные городовые. Он шагал, не смущаясь, кое с кем даже здоровался, приподнимая фуражку.

Мы вошли к начальнику — офицеру с золотыми шнурами на мундире. Выслушав просьбу о паспорте для меня, офицер изрек:

— Согласно закону, господин… э-э-э… Богданов, вид на жительство вашему подопечному может быть выдан в единственном случае — если вы его законным порядком усыновите. Поскольку… э-э-э… молодой человек — несовершеннолетний, сирота. А для этого надлежит ему окреститься в православную веру, как принято, Когда крещение совершится, извольте подать прошение по форме, обоюдное-с! Форму получите в канцелярии. Вам ясно? Тогда честь имею.

Мы вышли в коридор. Я крепко задумался. Стать членом семьи Богдановых было для меня так естественно. Меня любили в этой семье, и я чувствовал симпатию к каждому ее члену. Но моя мама, родичи… Как им объяснить, когда доведется встретиться? К тому же заставляют креститься. Раздумывать, однако, времени не оставалось.

— Как решаешь, Николай? — спросил Александр Осипович, едва мы вышли от полицейского начальника. — Если поработать и поучиться здесь думаешь всерьез, иного выхода нет. Я с радостью назову тебя своим сыном. А с крещением — это мы уладим.

— Надо соглашаться, Александр Осипович. Я что ж… Пусть так и будет, стану сыном вашим и Арины Иннокентьевны…

— Пошли, со старухой нужно потолковать, с ребятами, — он зашагал к выходу, я двинулся за ним.

В семье новость была встречена всеми с одобрением. Волновалась — но и радовалась тоже — одна Арина Иннокентьевна…

— Коленька, — повторяла она, — ты уж своим, своей матушке после объяснишь, дескать, иначе нельзя было. Только бы она не обиделась, А уж я ее стану считать за сестру родную.

Вскоре все было сделано. Чтобы избежать трудностей, мы скрыли, что я подданный Бухары (правда, с таким «подданством» российские чиновники не особенно и считались), сказали, что я из русского Туркестана. Креститься мне не пришлось: Александр Осипович задобрил взяткой знакомого священника, и тот выдал нужную бумагу: нарекли меня Николаем. Потом и паспорт мне выдали. Мой возраст указали постарше — семнадцать лет, чтобы легче было устроиться на работу. Под именем Богданова Николая Александровича меня приняли в вагоноремонтные мастерские, на первых порах подручным.

Теперь мы вдвоем с Федей поднимались рано утром по гудку большого завода, что располагался на берегу Невы, наскоро завтракали — и на работу. Шесть дней в неделю, с осени до следующего лета.

Сначала я трудился в кузнице, потом стал учиться на слесаря, познакомился и с токарными станками. Нелегко приходилось с непривычки: одиннадцать часов в душной, наполненной грохотом мастерской. Вечером возвращался почти без сил, но все-таки усаживался за книжки, учился письму и счету. На работе мне, где только мог, оказывал помощь Федя, всегда доброжелательный, веселый. А дома в учебе помогали Арина Иннокентьевна и розовощекая скромная Тоня. Не раз приходило в голову: если б не Донди… Однако образ моей любимой жил у меня в сердце. Я терпеливо ждал, надеялся: едва кончится год, поеду в наши края. Может, потом сюда вернусь, Донди с собой увезу…

Ко мне на родину Александр Осипович написал письмо. Не прямо в аул, моей матери и родственникам — ведь регулярной почты в Бухарском эмирате не существовало, да и что стали бы делать неграмотные дайхане с письмом на незнакомом языке? И власти, наверное, не оставили бы их в покое: ведь неслыханное в наших краях дело — письмо, да еще из Петербурга. Поэтому мастер написал одному из своих знакомых железнодорожников, работавшему на новой линии, и попросил его передать через моих односельчан матери, что я жив-здоров, через год вернусь, а пока чтоб не тревожилась.

С Федей мы сделались друзьями, скоро у нас не стало тайн друг от друга. Как-то зимой он мне под большим секретом сообщил кое-что об отце. Оказалось, — как я, впрочем, и догадывался, — Александр Осипович — революционер, один из людей, поставивших целью своей жизни бороться за права рабочих и всех, кто трудится и дни свои проводит в бедности. Федя рассказал о выступлениях рабочих против царского правительства в 1905 году, о том, что отцу грозил арест и суд, потому он и вынужден был уехать в Бухару. В последующие годы революционеров уже так не преследовали — была объявлена амнистия, и Богданов смог вернуться. Конечно, ему было бы лучше задержаться с возвращением, по на одном из заводов после забастовки арестовали его ближайших товарищей, посадили в «Кресты». Я сразу вспомнил: об этом путеец обмолвился однажды летом, когда строили дорогу в наших степях.