Дорога испытаний - [24]

Крепко перехватив винтовку, я пустился бежать, испытывая новое приятное чувство силы, уверенности и права жизни на земле. Теперь я больше всего боялся, что все вдруг прекратится.

Строй ушел недалеко. Люди стояли у большого стога и чего-то ожидали.

— Вот, есть! — задыхаясь, вскричал я, показывая винтовку старшине.

— А-а! Токаревская, — сказал старшина.

— Кажется.

— Стрелять из нее умеешь?

— Не знаю, — сознался я.

Старшина ловко вложил в магазин обойму, щелкнул затвором, взял на предохранитель.

— Как стрелять, оттягивай предохранитель и нажимай на курок, а потом только нажимай — и точка, — сказал старшина.

«Нажимай — и точка…» — это я запомнил.

Сидишь во тьме под скирдой, подпоясанный, с тяжелым, полным бронебойно-зажигательных патронов подсумком, положив у ног заряженную винтовку, и ждешь первого в жизни боя. Отчего-то вспоминается ожидание в детстве на большом, гулком вокзале первого поезда. Гудение колокола, звон стекол, суматошная беготня, и вот он, содрогая землю, с огненным глазом во лбу, влетает, горячий, грохочущий, неся с собой что-то новое, необычайное, громадное и важное в жизни.

С той стороны, где шел бой, ветер принес крики «ура» и усиленную трескотню автоматов и пулеметов. Два раза ударила пушка. И старшина, лицо которого никто даже не успел как следует разглядеть, резким, не сомневающимся в своем праве командовать голосом закричал:

— Бегом арш!

Сначала бежали по огромному, пустому, скошенному полю. У больших четырехугольных скирд почему-то остановились и стали стрелять вперед, в туман, но никого, абсолютно никого я не видел впереди.

Откуда-то сбоку ответили, и несколько пчелок прожужжало у самого уха, жалуясь на свою ночную одинокую полевую судьбу. А потом впереди что-то произошло, и старшина, которому непонятно для меня как это стало известно, закричал: «Давай!» — и побежали снова.

Вдали несколько раз поднимался и затихал крик «ура», и вместе с ним разгоралась и затихала перестрелка. И каждый раз это «ура» было продолжительнее и отчаяннее, словно брало реванш за предыдущую захлебнувшуюся атаку.

Открылось большое темное свекловичное поле, и не было ему конца. Тогда в какое-то мгновение тишины в поле слышится что-то совсем странное, мирное:

— Николай Васильевич, милый, где вы?

— Я здесь, Петр Алексеевич!

— Так обождите меня минуту, голубчик.

Ракета или отсвет залившего небо дальнего пожара на секунду вырывает из темноты странные фигуры в длинных пальто, неумело, как что-то лишнее, несущие винтовки над зелено-изумрудным свекловичным полем. И становится ясно, что точно так же, как ты, все они, все, сколько их тут есть, впервые это делают и так же путаются в длинных пальто или непривычно тяжелых и жарких шинелях ополченцев, с тяжелой винтовкой наперевес; так же во тьме на каждом шагу спотыкаются о разросшуюся ботву и скользкую, как булыжник, выпирающую из зелени свеклу; так же чувствуют себя чужими в этом громадном темном незнакомом поле, не разбираясь в этой ночной путанице огня и тьмы, зловещих звуков и теней, шарканья, топота бегущих ног, мелькающих кустов, хрустящей гальки, непонятных команд, внезапной стрельбы и молчания, не понимая, что происходит и где противник, двигаясь только на голос старшины: «Давай!», «Пошевеливайся!», «Не Крещатик!»

Но так же было ясно, что, несмотря на тьму и жуть неизвестности, ночную путаницу, острую, колющую боль в груди, потерянное пенсне, одышку, жажду, простой человеческий страх, они не остановятся. Что-то неизмеримо более сильное, важное, значительное, чем простая человеческая боль, жажда, одышка, колики, сразу отошедшие куда-то далеко-далеко, в область мирных воспоминаний, — огромная сила человеческой чести, любви, ненависти вела их со слезами ярости вперед, в атаку на то таинственное, называющееся вражеским укрепленным узлом, место, которое реально, зримо, в знакомых и понятных образах, никто себе представить не мог.

— Вперед! Ура! — внезапно закричал старшина, который что-то увидел впереди.

И тогда разноголосо — кто хрипло, во всю грудь, кто дискантом, а кто и визгливо, по-детски жалко, — закричали: «Ура!», но в общем хоре получилось стройно и сильно, и тем, кто сидел там, во вражеских окопах, также во тьме, не понимая, что к чему, не видя противника, должно быть, было жутко от этого неотвратимо надвигающегося беспощадного крика.

— Ого-онь!

И сначала одиночно робкая, разрозненная, несогласованная и аритмичная, как несыгравшийся оркестр, стрельба постепенно сливалась в сверкающий блеском грозный рокот винтовок и пулеметов.

Вместе со всеми бегу куда-то по свекловичному полю, падая, стреляю, когда все стреляют, подымаюсь, когда все подымаются, и до хрипоты кричу: «Ура!» — и ясно слышу, как крик мой вливается в общий крик.

Кончилось свекловичное поле, побежали по затоптанной гречке, а потом через высокий, темный и дремучий, как лес, подсолнечник. «Неужели это атака?» — сколько читал и представлял себе атаку, все было иначе. Там красиво шли со знаменами, стройно кричали «ура», сверкали штыки, и сердце переполнялось гордостью.

С ожесточением, со слезами ярости продираюсь сквозь густые заросли и, ломая стебли кукурузы и задыхаясь, кричу почему-то: «Сволочи!» — и выбегаю на край балки.