Дорога исканий. Молодость Достоевского - [48]

— По Вознесенскому? — товарищ посмотрел на Федю большими, удивленными глазами. — А зачем?

И, не дождавшись ответа, добавил:

— По-моему, уж если гулять, то только по Невскому. По крайней мере, хороших рысаков увидишь. Разве не так?

Феде нечего было отвечать: он и сам не понимал толком, почему его нисколько не привлекает Невский, почему он равнодушен к рысакам, которыми еще так недавно восхищался вместе с Мишей.

Но он понимал не только себя, но и окружающих: по-прежнему мир был полон загадками. Впрочем, теперь ему уже стало совершенно ясно, что главная из них — люди.

Однажды он спросил Коронада Филипповича, знал ли он Брянчанинова, Чихачева и Фермора.

— Брянчанинова и Чихачева знал… Конечно, сейчас они в своем деле славу имеют, а кондукторы да офицеры были никудышные. По-моему, так: уж если себя к инженерному делу готовишь, так все остальное побоку. А уж если кого к божественному тянет, так нечего голову морочить ни себе, ни другим. Помню, как же: честь да святость. А только все это выдумки, одно отвлеченье от дела. И в училище от них только расстройство пошло, вот и Фермор этот… Правда, он после меня был, сам я не знал его, да говорят, кидался на всех, будто ядовитая муха укусила. Ну, случалось, и тихий был: тогда либо молчал, либо все, что на уме, кому попало выкладывал.

Федя не сомневался, что Коронад Филиппович — хороший, добрый человек. Но и Шидловский, несомненно, был хорошим и добрым; во всяком случае, в сознательной лжи ни того, ни другого не заподозришь так кто же из них прав, и что в действительности представляли собой «рыцари святости и чести»?

Вопрос этот относился главным образом к Брянчанинову и Чихачеву. К Фермору у него уже складывалось свое отношение. Правда, он не мог бы выразить его словами, но знал, что заброшенное в его душу зерно когда-нибудь прорастет; вот тогда все станет для него совершенно ясно.

Однако не только вопрос о Брянчанинове и Чихачеве, но и многие, многие другие вопросы уже сейчас настоятельно требовали своего решения, преследовали и давили. Федя спасался в мир зыбких, призрачных образов, в ту нереальную, выдуманную жизнь, которую так бурно и обильно создавало его воображение; при этом грани между чужой жизнью и его собственной стирались, длиннейшие, с запутанной интригой романы незаметно переходили в фантастические мечты. Гуляя один, он чаще всего не разбирал улиц, не видел домов, мимо которых проходил, людей, с которыми невольно сталкивался: эти мечты поглощали его целиком. Он воображал себя то Периклом, то Марием, то христианином времен Нерона, то рыцарем на турнире, то Эдуардом Гляндингеном из романа «Монастырь» Вальтера Скотта, то великим поэтом (пожалуй, это было чаще всего) — сперва непризнанным, а потом увенчанным; дружба с Гофманом, крепкое мужское рукопожатие Гоголя, восторг критиков, Мишино горделиво-грустное: «Ты победил, брат!», беленький домик в Коломне, милое создание, которое слушает тебя каждый вечер, раскрыв ротик и глазки, — все это и еще многое, многое другое постоянно мелькало в его напряженных и причудливых мечтах; чего-чего только не перемечтал он, чего не пережил всем сердцем, всей душой в золотых и воспаленных грезах своих! Это был второй мир, со свойственными ему радостями, горестями, адом и раем, пленительными женщинами, геройскими подвигами, благородной деятельностью, гигантской борьбой, преступлениями и всякими ужасами. А когда однажды почтенная старушка остановила его посреди тротуара, чтобы расспросить о дороге, он вздрогнул и покраснел, как школьник, только что запихавший в карман украденное из сада яблоко.

Однако грезы эти, еще как бы продолжающие прошлую, допетербургскую жизнь, отнюдь не мешали созреванию в его душе и чего-то совсем нового, порожденного всеми новыми впечатлениями — и рассказами Шидловского, и собственными наблюдениями над все еще чужой и непонятной, но уже властно притягивающей к себе жизнью противоречивого и фантастического города.

Глава третья

Главный экзамен был назначен на пятницу 15 сентября. Во вторник всех мальчиков повели на специальное медицинское освидетельствование.

Федю в семье считали слабым ребенком. И действительно, в противоположность краснощекому толстячку Мише, он всегда был худеньким и болезненным. С годами Федя поздоровел, приобрел плотность и коренастость сложения, Миша же вытянулся и превратился в красивого, стройного юношу. Но Федя по-прежнему был гораздо более подвержен заболеваниям и к тому же перенес тяжелую болезнь горла, навсегда определившую новый, глуховатый тембр его голоса. Однако за время, проведенное у Костомарова, оба мальчика, несмотря на усиленные занятия, заметно окрепли (вероятно, этому немало способствовали хорошее питание и правильный режим дня). Поэтому они почти не боялись медицинского освидетельствования; некоторые опасения внушала лишь недавняя болезнь Феди и ее последствия.

И вот случилось так, что главный доктор Инженерного училища Фолькенау забраковал не его, а Мишу, здоровяка и красавца Мишу! Больше того: как снег на голову обрушилось на Федю известие, что у брата обнаружены признаки начинающейся чахотки. Бедный Миша! Значит, недаром отец приказывал им остерегаться больной маменьки, не садиться к ней на постель, не целовать ее рук. Они одинаково пренебрегали этим запрещением, но заразился только Миша. Бедный, бедный брат, что же теперь с ним будет?