Дорога. Губка - [2]

В романе «Дорога» эта связь исчезает, решительно изменяется и манера повествования: перед нами достаточно типичное произведение французской прозы 70-х годов, с ее заметной камерностью, вниманием к частному, а не к общему, интересом к вещному миру. Перед нами повседневная жизнь вполне заурядной современной женщины. Но показана эта жизнь уже не извне, а изнутри, ибо «Дорога» — это роман-исповедь. Впрочем, безымянная рассказчица «Дороги» ведет свое повествование нарочито сухо и сдержанно, старается избегать всяких эмоций и лиризма, так что роман порой напоминает отчет.

Роман очень насыщен материалом и строго организован. События, описанные в нем, происходят в течение двух дней. Но в рассказ о происходящем попутно вливаются исповеди других действующих лиц, воспоминания героини, настоящее вызывает цепи ассоциаций, таким образом жесткие хронологические рамки раздвигаются, и читатель получает более полное представление о жизни рассказчицы, ее работе, ее окружении.

Первое впечатление от этого рассказа — впечатление упорядоченности, размеренности, равновесия. Жизнь героини, казалось бы безукоризненно организованная, неторопливо течет по раз и навсегда проложенной колее. Никаких отклонений и изменений. Все заведено раз и навсегда. Дом, работа, автобус — вот три самостоятельных мира, связанных между собой образом рассказчицы; они описаны неторопливо, тщательно, подробно. Так подробно и на первый взгляд беспристрастно, что поначалу даже закрадывается сомнение, уж не возрождает ли Мари-Луиза Омон некоторые традиции французского «шозизма» 50-х годов, превратившего в самоцель объективистское описание вещного мира. Очевидно, именно эта сторона романа Омон и вызвала поначалу отношение к нему как к документальной прозе.

Но по мере развертывания повествования, по мере того как в рассказ втягиваются все новые и новые эпизоды, все яснее ощущается, что это не столько бытовой документ, сколько опыт исследования психологии человеческой личности в современном буржуазном обществе. Перед нами рассказ по существу своему достаточно трагический, потому что мы видим, как его героиня для того, чтобы защититься от реальной жизни, приспособиться к миропорядку, превращающему индивидуальность в хорошо отлаженный механизм, по сути дела, сама пытается загнать внутрь все человеческие чувства. Почти маниакальная страсть к аккуратности доходит у нее до такой степени, что оставшаяся не затворенной на ночь дверца шкафа становится «целым приключением, даже поводом для беспокойства». Она признается, что ощущение покоя приходит к ней, «когда все приведено в порядок, расставлено по местам и определено». Это не просто свойство характера, не просто индивидуальное качество героини, а определенная концепция жизненного поведения, отношения к миру. Прислушаемся к признаниям рассказчицы: «Центр — вот где был бы рай, если бы я могла жить в нем по своему четкому графику. Теперь, когда я притерпелась к своим оковам, теперь, когда я знаю, насколько опасна попытка сбросить их — раз они оберегают меня от всяких неожиданных встреч как с людьми, так и с мыслями, — мне спокойно за этими нерушимыми стенами». И в другом месте: «Работа, дом, автобус — три моих мира; и в каждом из них я чувствую себя защищенной от того, чего опасаюсь: от встреч и неожиданностей… И еще должна существовать внутренняя дисциплина: ни встреч, ни неожиданностей».

Это тяготение к рационалистической организации своей жизни, окрашивающее не только служебные, но и семейные отношения героини, находит выражение в самой манере, в стиле повествования. Никакого лиризма, никакой эмоциональной окраски. Стиль Мари-Луизы Омон подчеркнуто, демонстративно сдержан: героиня как будто и в самом деле хочет дать предельно полный и объективный отчет о происшедшем, изгнав из него малейшую субъективность восприятия.

Однако мы очень скоро начинаем ощущать, что деловитость, собранность, организованность — все это лишь «оборонительные сооружения», которые возводит вокруг себя рассказчица, попросту боящаяся жизни, и сооружения достаточно непрочные. Стоит ей лишь чуть-чуть отклониться от раз и навсегда заведенного порядка — и жизнь буквально обрушивается на нее, выбивая ее из привычной колеи и вызывая ощущение полного крушения. Причем сделано это достаточно своеобразно: писательница как будто чуть перемещает точку зрения на изображаемое, и все мгновенно меняется до неузнаваемости. Так, описывая, казалось бы, только предметы, романистка передает тончайшие оттенки ощущений героини. Омон показывает, как непрочен этот «изоляционизм» героини, он фактически приводит ее к трагедии одиночества — состоянию, которое писательница считает и ненормальным, и пагубным. И когда, потрясенная всеми драматическими событиями, происшедшими в Центре, рассказчица ощущает потребность в человеческом общении, солидарности и поддержке, автор расценивает это как естественную, единственно возможную реакцию: ведь ее героиня превращается из автомата в живого, страдающего, взволнованного человека. Только душа, распахнутая окружающему, людям, только существование с ними и для них делают человека человеком — таков главный вывод, к которому подводит автор своих читателей. Сделано это очень ненавязчиво, в романе не слышно авторского голоса, лишь мягкая, но постоянно ощутимая то ироническая, то грустная интонация дает почувствовать присутствие самой Омон.