Дорога домой - [38]

Что-то шевельнулось в кустах, внизу. Что-то длинненькое, бурое – вроде мордочка, а может, и нет – высунулось из травы и исчезло. Питер стал вглядываться – и через минуту снова увидел.

Да, пушистая мордочка, цвета корицы. Но зверёк маленький – слишком маленький, явно не Пакс. Может, щенок? Но что делать щенку тут, где нет людей и собак?

Кто бы это ни был, он явно направлялся к воде. И наконец показался: лисёнок, очень худенький. Месяца два от роду, не больше.

Питер выпрямился. Лисёнок шаткой походкой ковылял по тропинке к берегу. И тут – Питер как будто смотрел замедленное кино – он понял: зверёк собирается пить отравленную воду!

Он вскочил с камня и побежал. В голове сигналом тревоги звучали слова Джейд: «Детёныши… Их нервная система ещё развивается…»

– Уходи! – крикнул он. – Брысь!

При звуках его голоса лисёнок подпрыгнул, на миг замер, потом осторожно вошёл в воду.

Питер съехал, скользя, к самому берегу. Теперь он смог разглядеть лисёнка получше. Пушистая медного цвета шёрстка, остренькая нежная мордочка. Наверное, девочка. Но где же её мама?

– Брысь! – закричал он громче. – Уходи! Уходи!

Девочка-лисёнок вздрогнула, но не повернула назад, а низко наклонила голову, собираясь лакать.

Питер не думал. Он швырнул банку, которую держал в руке, и в тот же миг понял: слишком сильно, слишком близко, может попасть прямо в неё. Беги! – взмолился он, но она не побежала, и именно там, на мелководье, где она стояла, банка взорвалась осколками.

И тут из кустов вылетел взрослый лис.

Пакс одним прыжком достиг воды и выхватил лисёнка – своего лисёнка, это Питер понял сразу.

– Прости! Я не нарочно! – закричал Питер, вбегая в реку. Но Пакс и его дочь уже скрылись из виду.

39

Пакс уложил дочь на хвойную подстилку под пихтовой лапой и внимательно осмотрел. Никаких повреждений он не обнаружил, но всё равно сердце его от страха чуть не выпрыгивало из груди.

Ты ушла без разрешения, укорил он её.

Я хотела пить. Дочь не припала к земле в позе покорности, но вильнула кончиком хвоста, извиняясь, что ослушалась.

Пакс облизал её щёки в знак прощения.

Ты сказал, твой мальчик не опасен. Но он угрожал.

Нет. Угрозы не было. В этом Пакс не сомневался – и всё же он был озадачен. Питер что-то метнул, и оно разбилось прямо рядом с дочерью. Зачем он это сделал?

Его мальчик часто бросал в другого мальчика белый кожаный шарик, а другой мальчик ловил его одной рукой в перчатке. Питер бросал и бросал. Броски были сильные, как этот, только что, – но, играя в ту игру, оба мальчика смеялись, им было хорошо.

Однако это было тогда, давно. А сейчас Пакс так и не понял, что произошло. Мой мальчик не хотел причинить вред. Он был грустен и встревожен.

Дочь не поняла, как он узнал об этом, если ветер дул не от мальчика, а к нему.

Это Пакс мог объяснить. Когда он кричал, в его голосе была горечь-тоска.

Горечь-тоска?

Пакс стал вспоминать, когда он слышал у своего мальчика такой голос.

Чаще всего это бывало, когда Питер сидел в своём гнезде совсем один. Но Паксу особенно запомнился этот голос по тем последним дням, когда они виделись в прошлом году: когда его мальчик собирал свои вещи в коробку с крышкой; и тогда, в лесу, когда отъехала машина и Питер прокричал имя Пакса; и когда прогнал койотов и захотел отделиться от Пакса.

Однако дочери Пакс передал другое воспоминание. Из своих самых первых дней с Питером.

Я был у себя в загородке, голодный. В тот вечер мой мальчик меня не покормил. Днём они с отцом сердито кричали друг на друга, и потом мой мальчик убежал и не вернулся к заходу солнца.

Я метался по загородке туда-сюда, и тревога моя росла.

Он вернулся совсем поздно, луна была высоко. И принёс мне поесть. Я ел, а он сидел рядом и утешал, и его голос был горько-тоскливый. А потом лежал рядом со мной на соломе, и даже во сне его окутывал такой же горько-тоскливый запах. Всю ночь. В этом запахе было горе и была тоска.

Но дочь не понимала.

Это как горестный клич у нас, лис. Пакс сам издавал такой клич вместе с другими лисами, когда умер Серый, и вместе с Иглой, когда Мелкому оторвало ногу. Ты узна́ешь его, когда услышишь. Но горько-тоскливый – только у людей.

Он не успел дообъяснить: на ветви над их головами с шумом приземлилась стая ворон.

Пакс выскользнул из-под пихты и прислушался.

Он узнал, что вернулись люди, – много, много людей, тех, с водохранилища. Они снова шли вдоль реки, по течению.

Где они сейчас? Быстро ли движутся? – хотел выяснить Пакс. Но вороны уже сорвались с места, да так внезапно, что огромные пихтовые ветви закачались.

Пакс нырнул обратно. Нужно уходить. Сможешь идти?

Дочь поднялась и уверенной походкой последовала за ним наружу, но всего через несколько шагов потеряла равновесие.

Она оглянулась на заднюю ногу, будто обидевшись, что та не желает ей служить. Потом отряхнулась, чихнула, взметнув прошлогодний листок, задрала подбородок, сделала шаг…

И опять завалилась на бок.

Пакс подошёл к ней и снова осмотрел, ещё внимательнее.

У неё не было волдырей, какие были у Иглы, когда та сунула нос в пчелиный улей. У неё не было мокнущей раны, и ей не было больно, как было больно Игле, когда у неё обгорел хвост. И живот у неё не был твёрдым, как у Мелкого, когда он наелся зелёной картошки на заброшенном огороде. И она не забылась тяжким сном, от которого можно и не проснуться, как было с Мелким, когда он потерял ногу…