Дорога длиною в жизнь - [49]

Дружок мой хороший! Видит бог, я не хотела ни в чем проверять тебя. Я верю тебе, как самой себе. Но что же делать, если жизнь сама уготовила тебе испытание. Испытание бедой. Лихой. Кромешной. Моей. Кто знает, пройдешь ли ты его. Быть может, мне самой следует отказаться от тебя. Ведь беда-то разложится на двоих. Беда лихая. Кромешная. Моя. У тебя самого было слишком много бед. Зачем тебе еще и моя? Лихая. Кромешная…»

Никаких первых слов не было. Я с трудом поднялась, открыла дверь и сразу же крепко прижалась к его груди, застыла в его объятиях, словно вверила свою судьбу в его руки. Мы стояли, обнимая друг друга, и не могли оторваться… Петр разделся, присел ко мне на кровать, однако слова пришли позже. Мы молча изучали друг друга…

Все было так, как мечталось: тусклым светом ночника освещалась комната, во всех вазах стояли цветы, мы пили шампанское и ели домашний пирог.

Всего было три дня и три ночи. Было блаженство… И были беседы, беседы, беседы… Впрочем, скорее был его бесконечный монолог. А я лишь изредка задавала вопросы, какие боялась, щадя Петра, задавать в письмах.

Отчего же он пошел на самое первое преступление? И как случилось, что оно было не последним?

— Успех вскружил мне голову. Появились деньги, женщины, вино, карты. Проиграв крупную сумму, пошел на кражу. Все происходило в пьяном угаре. Мне дали срок. Когда я освободился и возвратился домой, почувствовал, что бывшие мои товарищи, коллеги, от меня отвернулись. Я оказался выброшенным за борт. А ведь в колонии я быстро завоевал уважение заключенных и как бы стал вожаком. Понимаешь, настоящий вор по-своему честен и там уважаем…

Я вздрогнула, но промолчала. А он, ничего не заметив, продолжал:

— Мне не страшно было вернуться к «своим». Я снова прокутил деньги — теперь уже спокойно пошел на грабеж. Снова получил срок. Что было дальше, ты знаешь: еще и еще срок.

Оказывается, борьба за Петра будет продолжаться…

Через три дня он уехал в Малаховку. Вернувшись, рассказал, что обеспокоен болезнью матери и состоянием дома. Крыша протекает, штукатурка в комнатах обвалилась, на стенах грязные потеки, сад запущен. Предстоит серьезный ремонт. Кроме того, нужно оформить наследство дома и собрать документы для будущей работы. И необходимо встретиться с людьми, которые помогут ему составить план для осуществления своей мечты и снова почувствовать мир искусства.

Мы договорились, что днем он будет заниматься делами, а вечером приезжать ко мне. Из-за обострения болезни вопрос о поездке в Малаховку отпал.

Он приехал не скоро. Я не обижалась. Понимала: дела прежде всего, от них зависит будущее.

Сосед по квартире рассказал Петру, что вчера мне было плохо и вызвали «скорую». Петр расстроился. Снова присел на мою кровать.

— Отчего ты скрыла, что вчера тебе было плохо?

— Ты бы ничем не помог.

— Но я был бы рядом! Ведь если бы ты позвонила, я через полтора часа был бы у тебя. Обещай: если тебе опять будет плохо, ты меня вызовешь.

Спустя несколько дней (он снова не приезжал) я позвонила ему. Он запинаясь ответил:

— Как же быть, я только что замесил раствор для ремонта, он пропадет?!

— Не приезжай. Я вызову врача и справлюсь, как всегда, одна.

Петр позвонил, справляясь о моем здоровье, лишь через пять дней. Я холодно ответила:

— Все в порядке.

— Понимаешь, я не мог никак выбраться. Завозился с документами.

— А позвонить?

— У нас не работал телефон.

— Но в Малаховке на почте есть переговорный пункт. Да и все конторы, пороги которых ты обиваешь, закрываются в шесть часов. В полвосьмого ты уже мог быть у меня.

Он отвечал виновато, взволнованно, тоскливо:

— Я завтра буду в Москве, в театре «Ромэн» и у тебя. Я все тебе объясню.

— А мне это уже не нужно.

Он не приехал ни завтра, ни совсем. Мой сосед, которому Петр оставил на всякий случай номер своего телефона, видел, как я страдаю, и решил втайне от меня позвонить. Ответил женский голос:

— А Петр вчера уехал.

Он даже не попрощался. А я так и не узнала причины его ухода. Решила, что просто в жизни все оказалось труднее, чем в письмах. Я снова потерпела крушение.

Петр пришел ко мне ровно через год. Это был совсем другой человек. Исхудавший и пожелтевший до неузнаваемости. Грязный. Небритый. С кое-как застегнутой рубашкой, пиджак забыл в поезде. Пьяный. Чужой и чуждый. Опустившийся до самого дна. И плюхнулся на диван.

— Ира, спаси меня!

Я молчала. И тогда заговорил он — сбивчиво, путаясь в мыслях и словах, торопливо, словно боясь, что я его прерву:

— Понимаешь, я уехал от тебя тогда в Малаховку, встретился с бывшими дружками, поддался своему пороку и снова запил. А пьяным не мог тебе показаться. Я не сделал никакого ремонта и не достал никаких документов. Уехал раньше срока, чтобы не видеть страдающую мать. В Томске сошелся с женщиной, и мы пили весь год вместе. Меня уволили с работы и выселили из города. Я пропил все, что у меня было. Женщина эта попала в психиатрическую больницу, а я приехал к тебе спасаться от самого себя. В Малаховку ехать не могу: мой вид и состояние убьют мать. Разреши мне остаться у тебя хотя бы на несколько дней.

Я молчала. Испытывала только омерзение к этому человеку и стыд за себя.