Дорога длиною в жизнь - [22]
Воспоминания о маме и детстве захлестывают меня.
Мне три года. Мама занята и не может со мной играть. Я со зла всунула себе в нос семечки и сказала маме об этом. Она перепугалась, схватила меня и повезла с дачи в Москву. Врач вынул семечки и отпустил домой. А я в поезде все с тем же злорадным мщением сообщила маме: «А у меня еще семечко осталось». На ближайшей станции повернули обратно. Но тут я громко чихнула, и последнее семечко выскочило.
Мне четыре года. Мама беременна на последних месяцах Женей. Мы гуляем на Тверском бульваре. И вдруг я быстро побежала к трамвайной линии. Шел трамвай. Мама бросилась меня догонять. Какой-то мужчина схватил меня на лету. Мама, прежде всего отшлепав, спросила, зачем я бежала. Я ответила: «Хочу, чтоб трамвай отрезал ножки, и тогда буду кататься на колясочке, как дядя».
Мы, дети, пользовались волнениями мамы по самой пустяковой болезни. Видимо, этот страх перед болезнью детей остался после потери второго ребенка, еще совсем маленького. Я была третьей.
Нам, больным, предоставлялось все. В частности, мне мама давала шкатулку со своими безделушками: с помощью ваты я надевала ее кольцо, а с помощью ниток — серьги. А еще она рассказывала нам сказки и пела песни. Ах, как давно, как безнадежно давно все это было…
Мне семь лет. Приступ аппендицита. Мама несет меня, уже тяжелую, к врачу. Папа не может: он после прободения язвы. При операции присутствовала моя тетя — педиатр той же больницы. Мне не было ни больно, ни страшно, и я только удивлялась, отчего тетя Роза стоит у двери и по щекам ее катятся слезы. А потом, уже в палате, врач спросил меня, не буду ли я плакать, если он на пять минут пропустит ко мне маму. Я пообещала: не буду. Как она целовала мои лицо, руки, как гладила волосы!
Уже дома выносила с третьего этажа стул и меня (все на руках) посидеть на воздухе возле подъезда — ей все было под силу.
Мне восемь лет. Мама отвела меня в школу сама. И в первые же недели я умудрилась написать контрольную по арифметике на «удовлетворительно» (такая была у нас тогда система оценок). Вечером за ужином гордо объявила: «А я сегодня по арифметике получила «неуд» (я не понимала еще этих различий). Мама строго сказала: «Если ты будешь плохо учиться, я больше не пущу тебя в школу». Старший брат Миша достал мою тетрадь. Оказалось, я перепутала.
Нас воспитывали строго, в частности мама. Материально такой большой семье жилось нелегко. Попросила маму: «Купи мне эту куклу». Она жестко ответила: «Ничего никогда не надо просить у мамы купить. Будут деньги — я куплю сама». В первую же получку купила мне эту куклу.
Мне десять лет. Лучших учеников принимают в пионеры. Меня не принимают. Я сидела за партой и горько плакала. Учительница поняла, и меня, несмотря на среднюю успеваемость, приняли в пионеры. Кто же мог тогда подумать, что школу я окончу на круглые пятерки и так же на все пятерки в трудных условиях (война!) сдам экзамены в институт…
Папа больше баловал нас — он постоянно разъезжал по роду работы, и его присутствие было праздником. Мама же удесятеряла этот праздник: к его приезду до блеска натирались полы, все в квартире сверкало чистотой, нас, детей, наряжали. А из кухни доносился запах пирогов. Теперь кажется, что вся та прошлая жизнь была праздником.
Я не над пропастью, как это было много раз, я в ней. Только неодолимый инстинкт жизни удерживает от рокового шага. Помочь выжить может только труд. А боль не позволяет писать. Рядом у постели пламенные флоксы. И — полное одиночество. Где-то за стенами, совсем близко, люди. Их много, но все заняты. Кто чем. И все знают, что здесь, в этой комнате, лежит страдающий, обреченный человек. Один на один со своей бедой. Кто осудит, если я вижу мир сегодня — впервые в жизни — в черных очках?! Если я больше не очарована им, а природа за окном, несмотря на теплый июльский вечер, мертва? Холодно, страшно. Бедные огненные флоксы, не увядая вопреки жаре, стараются меня согреть, но даже этот огонь не в силах ничего изменить. Тупик. Из него один выход — смерть. А перед ней еще нечто более сильное — страх…
Лежу у окна. Неяркое августовское солнце больно бьет в глаза. Слабо колышутся ветви деревьев. А флоксы уже не только возле кровати на тумбочке, но и на большом письменном столе, окнах, — все банки, банки с алыми, сиреневыми, фиолетовыми, белыми любимыми цветами. Это миновали памятные даты, связанные с моими братьями. Приезжали из Москвы близкие, друзья. Утолила жажду по людям. Наглоталась человеческих слов. Насытилась простой человеческой лаской. И снова, несмотря на боль, позвала за собой жизнь. Какой она будет, эта новая жизнь в Москве? Может быть, удастся окунуться в работу, благодетельную, целительную, чарующую силу, когда вся в кулаке и нет места бесплодным мыслям. И глубоко в сердце отодвинет работа стозвонную тоску. А сама тоска станет светлой печалью, потому что будут жить во мне любимые. Она — моя мама, часть души моей. И не раз еще войдет в мой дом чудо радости, и снова запою я гимн жизни. И захочу жить — неистово, жадно, азартно, как жила всегда. Для чего-то же дана мне жизнь? И смею ли я попрать ее?
