ДОПРОС. Пьеса для чтения - [7]

— Нельзя ставить знак равенства между двумя такими разными государствами.

Поэт, взглянув в глаза собеседнику, скептически покачивает головой:　

— Государство — это прежде всего инструмент насилия. Заметьте, это не я сказал, а ваш главный теоретик и он же практик, попрактичнее самого Сталина. Не забывайте: я ведь тоже когда-то учился на юридическом...　

— Большинства над меньшинством, — уточняет формулу прокурор.　

— Как бы не так! — опять покачивает головой поэт. — Да даже если бы и над меньшинством: человечество никогда не умнеет скопом, поголовно, а только, в лучшем случае, по одному... Вообще-то, если судить по этой вашей знаменитой речи, я бы сказал, что в вас погиб философ.　

— Почему же погиб? — бурчит прокурор.　

— Да, вы правы: вы загубили в себе философа сами. Добровольно.　

— А вы думаете, прокурор не может быть философом?　

Поэт опять пожимает плечами.　

— ...Он просто обязан им быть. «Философское отношение к смерти», — слышали такое выражение? Оно и нас напрямую касается. Философское отношение не только к своей, но и к чужой смерти тоже. В конечном счёте, все мы смертны, и надо воспринимать смерть не как физическое, мучительное явление, а как философское. То есть — избавление от преходящей земной юдоли...　

Не то, что слова, но даже голос у прокурора таков, что поэт таращится на него во все глаза.　

— Давайте ближе к делу, — резко меняет тональность прокурор. — Вы признаете свое стихотворение ошибочным?　

В голосе — привычный металл.　

— Это не художественная категория, — поэт понимает, что начинается серьёзный разговор и пытается выкроить время, — я ни одного своего стихотворения не могу назвать ошибочным. Я все их писал совершенно искренне. Все, — замечает ироничный взгляд прокурорских серо-стальных глаз. — Все... Переводы не в счёт — это другой разговор.　

Один ноль в пользу человека в золотых погонах.　

— Я могу сказать только, что некоторые из них... ну, — мнётся, — если не графоманские, то не шибко художественные... Но я же вам не строчевышивальная машина! — завершает опять с вызовом.

— Это уже что-то. Скажите, что вы отзываете его как малохудожественное.　

— Нет. Хватит с меня отказной телеграммы в Нобелевский комитет.　

— Вы что упорствуете? — со скрипом поднимается прокурор и начинает тяжело расхаживать по кабинету. — Чего добиваетесь? В самом деле — в кутузку?! Может, сидеть при Сталине и было делом чести, доблести и геройства, а при этом, — с неуверенной опаскою вновь взглядывает на простенок. Но мысль не заканчивает, перескакивает:　

— Вы действительно помните этот разговор? О Мандельштаме... Ведь он вас и в самом деле, как и в случае с Булгаковым, предупредил. Не только уел, но и — предупредил. От написания стихов, подобных «кремлевскому горцу».　

Поэт молчит.　

— ...Вот и я вас — предупреждаю. Не надо! Не заставляйте брать грех на душу... Да в конце-то концов, чёрт подери, неужели вы не понимаете, что в той же вашей «Рождественской звезде» крамолы куда больше, чем в этом... гм ... пасквиле?!　

Чудак этот поэт: поднимает голову, а глаза у него блестят почти что счастьем.　

— Не понимаете?!　

Поэт мотает головой так истово, что как дважды два: всё, зараза, контра понимает.　

— Ну и что же тогда? Не от ребёнка же отказываетесь.　

— В ребёнке мне уже отказывали, — зло и глухо гудит тот. — И даже дважды. У вас же, на Лубянке: мол, не может быть у такого старого...　

— Это не у нас, — останавливается и выставляет ладони вперед — чур! чур! — прокурор. — Это — у них!　

— Ну да, я и забыл: вы же были обвинителем Берии.　

Прокурор мрачнеет: Берию расстреляли сразу же после его обвинительной речи. Даже не дав ему дежурного занюханного адвокатишку.　

— А теперь вот вы и мой обвинитель. Универсал...　

— Но-но!　

— Неужели вы думаете, что моя работа менее благородна, чем ваша? Ведь люди звереют именно тогда, когда перестают понимать стихи. А перестают их понимать в первую очередь тогда, когда талантливые стихи перестают рождаться как таковые. Не тогда даже, когда их не печатают, а когда не рождаются, — кричит, приподнимаясь со стула. — Вы этого добиваетесь? Так тогда шлёпните меня сразу. Это у вас хорошо получается, — опять, зараза, о Берии напомнил, — и грузно, по-стариковски опускается на стул.　

— Так я же и говорю: талантливые, а не на злобу дня, — довольный своею уловкою, усмехается прокурор. — Договорились?　

Поэт опять зажимает уши ладонями.　

— Договорились, — отвечает за него прокурор.　

Идёт к дверям и вместо того, чтобы воспользоваться кнопкою на торце стола, распахивает двери и кричит в приёмную — там даже охранник вскакивает.　

— Анна Ивановна!　

Возвращается, садится теперь уже в своё кресло.　

— Для вас же стараюсь. Вдруг ещё напишете что-нибудь путное.　

Поэт нехотя убирает ладони — век бы не слыхать:　

— Могли бы и понять: моя работа тоже не менее благородна, но при этом ещё более опасна, чем ваша...　

— Как вы думаете, долго наверху продержится этот «человек без свойств»?　

Прокурор закашливается.　

— Кто-кто?　

— Ну, этот ваш — звонарь, — поэт тоже смотрит в сторону простенка.　

Прокурор попёрхивается, собираясь что-то рявкнуть.　

Но в то же время входит Анна Ивановна — та самая, пожилая, что сидела с «Новым миром» в приёмной. Теперь уже у неё в руках большая, разлинованная стенографическая тетрадь с десяток остро отточенных карандашей в цветном стакане.