Донская повесть. Наташина жалость [Повести] - [6]

— Не смей марать шинель! — тяжело выдохнул оратор. Он выхватил из кармана кругляш гранаты, величиною с гусиное яйцо, и рубчатые бока тускло замерцали на солнце.

Толпа ахнула. Старики, давя друг друга, хлынули от табуретки, пачками стали рассыпаться в стороны.

Офицер бросил полу, машинально скользнул рукой по правому боку, но кобуры не оказалось. Мрачный, шевеля усами, он стоял перед оратором, буравил его злобными зрачками.

— Продажная душа! А еще — казак. Где же честь твоя? Ты к чему призываешь?

— Отойди, паразит! Шваль белопогонная! — В руке оратора вместо бомбы, которую он снова спрятал в левый карман шинели, щелкнул револьвер. Обветренные пальцы нервно вздрагивали на шершавой рукоятке. — Пристрелю, как поганую собаку.

Легко, плавным прыжком, по-военному, он соскочил с табуретки, поправил отстегнутые у шинели крючки и, чувствуя нерешительность офицера, всунул револьвер в карман. С сожалением посмотрел на удаляющиеся кучки казаков, закурил папиросу.

— Знай, кадетский ублюдок, — глядя в лицо офицера, передернутое злобной судорогой, со сдержанным спокойствием сказал оратор, — в случае чего… дорого за меня заплатите.

Левая усина офицера подпрыгнула к глазу, сквозь стиснутые зубы процедил со свистом:

— С-сволочь!

Их окружили. Хуторской атаман дергал сына за рукав мундира, шептал ему что-то на ухо. Тот недовольно морщился, отворачивал нос. Подле них вертелся приземистый, с курчавой бородой казак. Филипп подтолкнул широкоплечего батарейца, просунулся вперед, отгородив оратора. Подошел к нему вплотную и приветливо заглянул в глаза.

— Ничего, станичник, тут не все такие, — сказал он смущенно, будто он тоже был причиной происшествия.

Оратор внимательно осмотрел его с ног до головы, и Филипп впервые увидел его скупую улыбку:

— Если бы вы все были такими, я бы и не приехал к вам…

Через пару минут они уже были знакомы. Оратор с полуслова понял (да он и знал об этом), чем живет хутор. Пользуясь замешательством казаков, отделились от толпившейся кучки. Филипп вел оратора к себе в Заречку. Под насупленными взглядами атамана и его друзей они направлялись к переулку.

По одну сторону оратора — на голову выше — увалистой походкой вышагивал батареец, по другую — Филипп. Позади, нагоняя их, размахивая длинными руками, бежал запыхавшийся Яков Коваль.

II

Филипп шагал по борозде вслед за плугом. Шагал размеренно, плавно, налегая на чапиги. Рыхлый пласт чернозема круто извивался под ногами, падал с лемеха и рассыпался мелкими комочками. Крупинки земли, обгоняя друг друга, катились на середину борозды, приятно щекотали босые ноги. Ступать в прохладной борозде было легко и мягко. Филипп шел за плугом и не чувствовал своей тяжести. Полуденное солнце щедро обливало его теплом, ветер шевелил волосы, забирался под влажную от пота рубашку. И чудилось Филиппу, что он не за плугом идет, а, засучив по колено штаны, бредет по болоту. Так когда-то в детстве вместе со сверстниками он бегал в большое высохшее озеро-болото собирать утиные яйца.

Плуг, наскочив на камень, прыгнул из борозды, толкнул в ногу Филиппа, и его мысли о детстве рассеялись. Он ухватился за чапиги, повис на них, и плуг, вздрагивая, снова полез в землю.

Вспаханная за день лента чуть курилась черноземной испариной, играла на солнце нежными голубоватыми отливами, и казалось, что она все время убегает вперед. На небольших кургашках плуг въедался по раму, жирный пласт становился боком — Филипп бросал тогда плуг и приваливал пласт ногой. От густых дурманных запахов у него кружилась голова. Одной рукой полной горстью он захватывал землю, туго мял ее в пальцах, подносил к носу. Черноземная прель пахла старыми кореньями, болдовником и еще чем-то вкусным и терпким, отчего в жилах у Филиппа бурно закипала кровь.

«Эх и хлебушек будет на такой земле!» — шептал он, все туже сжимая влажную россыпь, и, толкаемый острым желанием, от которого мускулы наливаются упругостью и плуг хочется нести на руках, кричал на быков:

— Цоб, иди, цоб!

— Цо-об! — хриплым басом вторил ему Андрей-батареец. Он шел рядом с колесной парой, размахивал длинным кнутом и хлестал быков обоих сразу. Быки, вытягиваясь, врезались в ярма, дергали еще сильнее, и плуг, покачиваясь, на минуту убыстрял ход.

Распахивать крепкую землю небогатые казаки в одиночку не в силах. На пахоту они спрягаются по нескольку хозяйств. У Андрея — две пары быков, у Филиппа — одна. Три пары кое-как справляются с небольшим однолемешным плугом. Крепкую землю зажиточные казаки пашут только осенью под зябь или летом под пары. Но у Фонтокиных осенью работать было некому, да и не на чем. Полкруга зяби, которую приготовил Степан Ильич, было уже засеяно, а больше пашни не было. У Андрея-батарейца пашня была приготовлена осенью, и сейчас ему можно было бы не пахать. Но из-за редкой к Филиппу дружбы он не считался с этим и работал вместе с ним.

Дружба у них завязалась еще очень давно, до службы, после одного случая, который остался в их памяти на всю жизнь. Филипп в то время только что получил свой казачий пай, Андрей был уже два года женатым. До раздела с отцом Андрей жил рядом с Фонтокиными. Была весна, по речке только что прошли льдины. Поздно вечером, когда в хатах погасли огни и все уже спали, Филипп вышел напоить лошадь (Степан Ильич ездил в станицу и запоздал). Черпая из колодца воду, услышал пьяный крик — с того берега речки: