Донская Либерия - [59]

В низовых донских станицах застучали топоры. Спешно строились виселицы.. Начались казни. Азовский губернатор Толстой, прибывший в Черкасск, доносил царю:

«Вора Булавина голову и руки и ноги ростыкали по кольям и поставили в Черкасском против того места, где у них бывает круг, в том же месте повешено с ним восемь воров, которые пойманы у Азова из воровского его собрания; также и в Рыковской и во всех станицах у станишных изб повешено из таких же пойманных воров всего сорок человек. И, при помощи божией управясь с Черкасском, господин майор Долгорукий пойдет с полками на Некрасова и на Павлова к Паньшину… с ним же, Государь, пойдут донские казаки конницею и судовою. А в судовой пойдет атаман Тимофей Соколов, который Вашему Величеству служил верно во время Булавина воровства. А у Черкасского для лучшего их укрепления оставили полковника Гульца с солдатским его полком, который будет стоять за Доном против Черкасского в крепости».

Вышний командир полагал строгими мерами «утишить донскую смуту» и «отбить у казаков охоту к воровству», а получилось наоборот, строгие меры лишь подлили масла в затихающий огонь.

В первые же дни после казней из Черкасска и ближних станиц ушли к Некрасову больше двухсот казаков. А многие верховые донские и донецкие городки совершенно опустели. Жители, устрашенные жестокой расправой, бежали к булавинским атаманам или укрывались в лесах с женами и детьми. В Есауловском городке, ниже Паньшина, собрались из шестнадцати станиц три тысячи казаков для отпора карателям. Казаки Сухаревской станицы, недавно принесшие повинную вышнему командиру, теперь вновь забунтовали, посажали на цепи домовитых и просили Некрасова, чтоб он принял их под свою руку.

Царь Петр, получив сообщение о казнях, сразу разгадал ошибку вышнего командира и написал ему:

«Господин майор! Письма ваши я получил, на которые ответствую, что по городкам вам велено так жестоко поступать в ту пору, пока еще были все в противности, а когда уже усмирились (хотя за неволею), то надлежит инако, а именно: заводчиков пущих казнить, а иных на каторгу, а прочих высылать в старые места, а городки жечь по прежнему указу. Сие чинить по тем городкам, которые велено вовсе искоренить, а которые по Дону старые городки, в тех только в некоторых, где пущее зло было, заводчиков только казнить, а прочих обнадеживать…»

Письмо это, впрочем, не дошло до вышнего командира, когда он с войком приблизился к Есаулову городку. Казаки, собравшиеся здесь, отбили первый приступ но, увидев, что отсидеться в городке не удастся, сдались. И Долгорукий устроил здесь еще более ужасные казни. Он приказал четвертовать атамана Василия Тельного и двух старцев раскольников, служивших молебны о победе мятежников над государевыми людьми. А больше двухсот казаков было повешено на виселицах, сделанных на плотах, пущенных затем вниз по Дону.[36]

Атаманы Игнат Некрасов и Иван Павлов, шедшие с конными казаками на помощь есауловцам, узнав об их страшной участи и не имея сил противиться царскому войску, решили уйти на Кубань. Более ничего не оставалось. Две тысячи казаков с женами и детьми переправились лунной августовской ночью через Дон под Нижне-Чирской. Отсюда шла на Кубань степная нагайская дорога.

Тяжело, ох, как тяжело было прощание с родными местами! Занималась заря, когда перевезли на паромах последние телеги большого обоза. Погода стояла на редкость ласковая. В чистом небе гасли побледневшие звезды. Дон тихо и плавно катил свои воды. Кричали петухи в ближних станицах.

Пожилые казаки, сняв шапки, молча стояли на берегу, глядя в последний раз на привольное заречье и жадно вдыхая знакомые с детства запахи чебреца и горьковатой полыни. Беглые попы служили напутственные молебны. Рыдали казачки, ковыряя сухую донскую землю. Бережно зашивали ее в платки и одежду, чтобы там, на чужбине, в минуты тоски и тревоги благоговейно, как к святыне, прикоснуться к ней губами.

Игнат Некрасов, выслав вперед дозоры и двинув обоз, подскакал на горячем жеребце к казакам, крикнул:

– Эй, старики! Вы чего ж мешкаете?

– Горька росстань, Игнат, – отозвался один из станичников. – Хоть и не баловала нас жизня на родимой сторонушке, а как помыслишь, что навек ее покидаешь, сердце заходится…

– Ну кто ведает, может, и возвратиться доведется, – попробовал ободрить Некрасов.

– Куда там! – махнул рукой станичник. – Нам более на Дону не бывать, родимой сторонушки не видать… Детям аль внукам нашим привел бы господи дождаться того возврата.

До Кубани добрались беглецы благополучно. Об этом спустя месяц поведал посланный Некрасовым обратно на Дон казак Семен Селиванов. Вскоре он собрал и увел на Кубань еще около тысячи казаков с женами и детьми из Старо-Григорьевской, Есауловской, Кобылинской и Нижне-Чирской станиц.[37]

… Бригадир Шидловский, участвовавший со слободскими полками в походе вышнего командира, писал своему покровителю князю Меншикову:

«Ныне мочно так разуметь, что по Дону может бунт утихнуть, понеже заводчики той Либерии побраны к Москве, а другие казнены, а Некрасов утек. И сего августа двадцать девятого числа пошли мы с полками к реке Северскому Донцу для истребления оной же донской Либерии и для искоренения таких же воров и заводчиков Никиты Голого и Тишки Белгородца и для опустошения по Донцу построенных городков».