Донос - [20]

Полностью откровенным не могу быть даже с адвокатом – он местный, бывший «опер». Может, «приставлен»? Подозрение не покидает, оно постоянно, оно давит при общении, при разговорах, обсуждениях предстоящих допросов, предстоящих действиях в отношениях с родными, при получении вестей с «воли».

При определенных условиях адвокат из «ментов» – это и надежнее. Если скрывать подследственному нечего.

Надежнее потому, что если адвокат и следователь работают вместе, значит они обо всем советуются. Значит, если адвокат что-то обещает, он это сделает без «подставы», так как ясно, что и следователь согласен. Конечно, если ты подозреваешь, что они работают вместе, то соглашаешься работать с таким адвокатом только потому, что тебе нечего скрывать. И следователя убедить, что ты ничего не скрываешь, через такого адвоката легче. Но если тебе надо что-то скрыть, если нужно ввести следствие в заблуждение – такая связка, конечно же, чрезвычайно опасна для подследственного.

В любой стране, где закон управляет человеком, а не наоборот, как у нас, это посчитали бы глупостью. Но что делать в стране, где следователь ищет не виновного, а вину. У любого, попавшего к нему человека. Главное для нашего следователя доказать, что именно этот, попавший к нему человек, виновен.

Самое лучшее в этих условиях – прикидываться ничего не понимающим «простачком».

Слова «не виновен» вызывают у следствия раздражение, дополнительные вопросы. И даже – дополнительные допросы. Со всеми прелестями перемещений, вызовов и ожиданий. Это только когда что-то подписываешь, да, там прямо указываешь – «не согласен», «не признаю», «не виновен». А в процессе следствия, на допросах, лучше поменьше слов, лучше всего однозначные ответы – да, нет.

У меня это плохо получалось, особенно в самом начале следствия, когда я наивно верил в мудрость и объективность следователя. Все пытался разъяснить свою роль, свою позицию, пока, наконец, не понял, что никому этого не надо, никого это не интересует, что следователю важнее всего убедить тебя, что ты виновен. И чтобы эту виновность ты признал.

Каждая лишняя фраза – это новый вопрос. Новые вопросы – это дополнительные допросы. И здесь главное – не запутаться. Если не выдумываешь, говоришь правду, все как было – не запутаешься.

Хотя следователь «путает» постоянно.

* * *

Мне было чуть больше трех лет, когда отец предпринял первый в нашей жизни большой переезд. В город Курган, куда отца направили учиться в сельскохозяйственный техникум. Переезд этот помню хорошо, как и свое детство.

Детство помню рано. Старшие позднее часто удивлялись, слушая мои воспоминания детских эпизодов, – «не можешь ты этого помнить», или «а, не выдумывай, рассказал кто-нибудь.» В деревне, зимой, в нижней избе жили все вместе – люди, телята, поросята, и даже новорожденный жеребенок. Дети играли между собой, играли с телятами, поросятами и особенно с жеребенком. В большой избе жарко топится печь. Топка закрывалась железной заслонкой. Мы, дети – пацаны, теленок, жеребенок – разыгрались, все голозадые.

И вдруг – вопль! Теленок и жеребенок в страхе кинулись в свой «закуток». А я – пацан, чуть более двух лет – прилип голым задом к раскаленной печной заслонке. Обжарил весь бок, ягодицу, кожа долго не заросталась. Пятно сохранилось до сих пор, до старости. Когда рассказываю про это пятно родственникам – никто не верит, – а, не сочиняй! Да, было такое, но ты этого помнить не можешь, тебе тогда и было-то чуть ли не два года!

Помню также поездки с отцом по колхозным полям. Бесконечная полевая дорога, зеленая трава по обочинам и в середине, между колесной колеей, неспешная рысь лошадки. Я конечно на облучке, вожжи в руках, важен, насторожен, внимателен. Отец позади, полулежа на сидении, что-то напевает. Вокруг тишина, покой. И так едем. Сколько? Не знаю, не помню, бесконечно. Многие часы проводил я на этом облучке, вслушивался в поле, в небо, в ветер и в отцовские песни. Протяжные казачьи песни.

Отец работал то председателем колхоза, то председателем Совета, он постоянно был в пути, в дороге, что-то проверял, что-то смотрел, что-то организовывал.

В большие начальники отец вышел после выполнения некоторых заданий Советской власти. В период коллективизации или даже еще раньше, когда началось невообразимое гонение на казаков.

Казачество к тому времени из военизированного, богатого, самообеспеченного сословия России вдруг превратилось во врага Советской власти. Наступило странное для этих мест положение, когда убить казака не считалось преступлением. Казачество вдруг, непонятно почему, за что – воевали за Советскую власть вроде бы вместе со всеми – было поставлено вне закона. Да, было, воевали и против – но тоже вместе со всеми. И вдруг – вне закона!

Убить казака стало доблестью, этим хвастались – «я его хрясть…» Не выполнить казаку любое, маломальское задание Совета, поручение комитетчика стало страшным преступлением, за это расстреливали. Без суда и следствия. Расстреливали не по постановлению Совета, не по приказу Председателя или хотя бы командира. Расстреливали просто по распоряжению старшего по команде. Убивали женщин, стариков, детей – «сучье племя».