Дон Жуан, или Жизнь Байрона - [119]

«У меня есть надежды, милостивый государь — надежды, но она хочет увезти меня в Равенну, потом в Болонью. Это было бы очень мило, если бы дело было верное; но ради одних надежд — ежели она в конце концов ускользнет от меня и я потерплю фиаско — мне нельзя будет показаться на площади Св. Марка. В данном случае деньги бессильны, так как граф чудовищно богат. Она красива, но у неё нет такта; отвечает вслух, когда надо шептать, говорит о возрасте со старыми дамами, которые хотели бы, чтобы их считали молоденькими, и как раз сегодня вечером привела в ужас корректную компанию у Бенц они, обратившись ко мне очень громко «мио Байрон», в то время как остальные красавицы в мертвом молчании глядели на нас во все глаза и выразительно делились своими наблюдениями с почтительными кавалерами… Одно из её предварительных условий — чтобы я никогда не уезжал из Италии. Уезжать я и не собираюсь, но мне бы не хотелось превратиться в профессионального чичисбея».

За несколько дней до отъезда в Равенну она стала его любовницей и так гордилась этим, что объявляла новость открыто на всех вечерах, наэлектризовав гостиные Бенцони и Альбицци и немного смутив графа Гвиччиоли, человека скромного. По счастью, чета должна была покинуть Венецию на все лето, и граф увез свою жену, оставив Байрона еще раз влюбленным, нежным, задумчивым, циничным и восхищенным собой.

* * *

Как только графиня Гвиччиоли приехала в Равенну, у неё сделался выкидыш. Во время путешествия она писала каждый день. Она обожала его и теперь, когда была нездорова, умоляла приехать. Он колебался, несколько недоверчивый, спрашивая себя, чей бы это мог быть ребенок?.. Не его, конечно. Графа? Возможно. Она обещала, если Байрон приедет, принять его у себя в доме. Несмотря на опытность по части женщин и их безумств, он был озадачен такой смелостью. «Наставлять рога папскому сановнику в его же собственном доме, да еще когда этот сановник, подобно Кандиду, отправил на тот свет двух человек и одного из них — священника — это, пожалуй, чуть-чуть сильно для моей невинности, тем более что для этого есть и иные места не хуже. Очаровательница забывает, что можно свистнуть мужчине, и он побежит куда угодно — до, но после! — Она должна была держать себя менее великодушно в Венеции или менее требовательно в Равенне».

Но Байрон, умевший очень хорошо высмеивать желания женщин, гораздо хуже умел им сопротивляться — и был уже по дороге в Равенну. Стояла жара. Дороги были покрыты пылью. «Если бы я не был самым верным из мужчин, я бы сейчас плавал на Лидо, вместо того чтобы куриться в падуанской пыли». Да, он не был самым верным и, ворча про себя, ехал, наполовину рассерженный, наполовину довольный, поглядывал на женщин Болоньи, любовался красными чулками кардинала-легата, но больше всего пришел в восторг от двух эпитафий, которые увидел на кладбище Де-ла-Чергоза в Ферраре.

Ему должна была понравиться Равенна, маленький таинственный городок, хранивший в узких и прохладных улицах следы варварской империи. Город, где жила Франческа, где жил в изгнании Данте. В нескольких шагах от гостиницы невзрачный купол приютил останки поэта. Для прогулок верхом — громадный сосновый лес, тянущийся до берега моря, — эта почва была когда-то покрыта морем, и римский флот бросал здесь свои якоря. Это была Пинета Боккаччо, памятный лес Равенны, где псы призрачного охотника извечно гнались за Дамой, презревшей любовь. Байрон привязался к этой лесной и морской одинокой тишине, оживленной звоном кузнечиков.

Его приезд поверг город в волнение. Граф явился к Байрону в гостиницу и вежливо пригласил навестить супругу, которую, может быть, его светлость сумеет развлечь в её болезни, по-видимому, весьма серьезной. Дворец Гвиччиоли, большое серое здание, находился в нескольких сотнях метров от гостиницы. Байрон пришел и растрогался. Ничто так не привязывало его к женщине, как слабость. Тереза лежала, она кашляла, у неё было кровохарканье. Он устроился у её изголовья и превратился в самую заботливую сиделку. Слегка волнуясь, каждую минуту ждал, что кто-нибудь из графских агентов воткнет ему кинжал в горло. Ну что ж! Смерть все равно придет когда-нибудь, это, пожалуй, не так уж плохо — погибнуть за Терезу. Он стал рабом и был счастлив. Когда он уезжал из Венеции, Гопнер предсказал ему, что он еще раз попадет под власть женщины. Он был склонен верить предсказаниям — и вот это исполнилось.

Байрон боялся только одного — чтобы Тереза не умерла. «Так всегда случается со всеми людьми или вещами, к которым я чувствую действительную привязанность… Никогда я не мог сберечь в живых собаку, которую любил или которая любила меня…» «Если что-нибудь случится с моей теперешней Arnica[57], то все кончено для меня в мире страстей — это моя последняя любовь. Что же до разврата, то я питаю к нему отвращение, что вполне естественно для человека, который жил, как я; из порока я извлек, по крайней мере, одно преимущество, то, что сейчас люблю в лучшем смысле этого слова. Это будет моим последним романом».

Он вызвал из Венеции своего друга, профессора Аглиетти, чтобы тот выслушал госпожу Гвиччиоли. Аглиетти велел продолжать лечение — это были визиты Байрона. «Невыразимое счастье, которое мне доставляло присутствие лорда Байрона, оказало прекрасное действие на мое здоровье», — говорила графиня Гвиччиоли… Это действие было таково, что она смогла снова стать его любовницей; это происходило во дворце, где горничная, молодой негр и подруга Терезы помогали в этой любви. Опасная дерзость, так как граф, найдя однажды дверь на запоре, удивился.