Дон Жуан, или Жизнь Байрона - [111]

* * *

Пришел карнавал — лучшее время в Венеции, время маскарадов и серенад, вылазок и тайн, время, не столь любимое мужьями, сколь любовниками, время, когда женщины, перед покаянием грядущего поста, запасаются для него материалом. Байрон начинал их знать довольно хорошо, этих чернооких венецианок. У каждой был, по крайней мере, один amoroso[53]; те, у которых действительно был только один, считались добродетельными и меняли его на другого во время карнавала. Только одна Марианна Сегали, довольная своим красавцем англичанином, думала лишь о том, чтобы его удержать.

Красочные костюмы, турки, евреи, греки, римляне оживляли черные гробы гондол. Байрон отдавался пляшущему ритму этой жизни. Его письма к Тому Муру пели, как венецианские гитары:

Чем ты занят ныне,

Милый мой Том Мур,

Чем ты занят ныне,

Милый друг Том Мур?

Вздыхая и тоскуя,

Млея и рифмуя,

Целуясь и воркуя —

Чем же, милый Мур?

Вот чудесная песенка для вас — небольшой экспромт…

Карнавалом веет,

Милый друг Том Мур,

Карнавалом веет,

Милый мой Том Мур,

Маски все хитрее,

Тамбурин звончее…

На темных улицах до утра слышались звуки песен и поцелуев, Марианна и Байрон разгуливали целые ночи напролет, в то время как Венецианский Купец спал под вывеской Английского Рога. Это было очаровательно в продолжение нескольких дней, а затем эта ночная жизнь утомила Байрона. Здоровье его слабело. Может быть, то была лихорадка этих уснувших вод? Припадок малярии, вроде того, который чуть не погубил его в Патрасе? Или это уже старость? Ему минуло двадцать девять лет. «Шпага уже ножны износила», — говорил он и писал Марианне восхитительные и усталые стихи:

Больше мы грести не будем

Темной ночью в тишине,

Хотя мы все так же любим,

Тот же месяц в вышине.

Шпага ножны износила,

Сердце износило грудь,

И любви живая сила

Замолчит когда-нибудь.

И хоть ночь любовью дышит

И бежит рассвет ко мне,

Наших весел не услышит

Яркий месяц в вышине.

Он провел пост в постели, сильно недомогая, и в лихорадочном бреду образы прошлого вновь обретали опасную силу. Что сталось с Августой? Он ничего не понимал в этом новом её покаянном жаргоне.

«Думаю, что получил все ваши письма, полные по обыкновению несчастий и тайн, но я никак не могу выразить сочувствия, так как, клянусь жизнью, никак не пойму, отчего вы страдаете: от ушной боли или от разбитого сердца, вы ли хворали или дети; к чему относятся ваши таинственные и меланхолические опасения — к роману ли Каролины Лэм, или к свидетельствам миссис Клермонт, а может, к великодушию леди Байрон, или к прочему вранью… Думаю, все, чем вы могли огорчаться, давно уже прошло; что же до меня, то предоставьте меня, пожалуйста, самому себе».

И немного позже:

«Я снова повторяю вам, что гораздо лучше было бы объяснить мне все эти ваши тайны, чем продолжать эту нелепую манеру писать намеками. Что вы хотите сказать? Что такое могут узнать кругом, чего бы мы с вами не знали гораздо лучше и что вы могли бы спрятать от меня? Что касается меня, то я никогда не отступал, — я уступил для вас, потому что думал, что они будут пытаться вас скомпрометировать, хоть им и нет никакого дела до того, что было до моей женитьбы на этом адском чудовище, гибель которого я когда-нибудь да увижу». Письмо это было переслано леди Байрон с таким комментарием Августы: «Я не могу придумать письма грустнее — столько злобы, ненависти и горечи по отношению ко всем на свете, — его только и остается, что сжечь; в общем, мне ясно, что он недоволен собой, бедный мальчик». В этой женщине не было злобы, но она умела и муки преисподней перевести в детский лепет.

* * *

Во время своей болезни Байрон закончил третий акт «Манфреда»; он получился несколько сжатым (Байрон не умел, подобно Гёте, маневрировать большими массами сверхъестественного), но интересным своей философией. Манфред — перед лицом смерти. Аббат соседнего монастыря пытается примирить его с самим собой, может быть, эта сцена была эхом разговоров Байрона с монахами-армянами. Католический священник предлагает грешнику покаяние и прощение. «Я не говорю о наказании, сын мой (возмездие принадлежит только создателю), но церковь дает мне возможность облегчить грешнику дорогу к самой высокой надежде». «Слишком поздно, — отвечает Манфред. — Ничто не может изгнать демона, когда он — сама душа грешника. Никто не может отпустить грехи человека, внутри которого — Ад». Не с богом не может примириться Манфред, а с самим собой.

О мой отец! Я знал земные мысли

И доблестные юности порывы,

Они меня могли б таким же сделать,

Как все, — и я б зажег народы…

…Но все прошло,

И стало ясно — обманулась мысль,

И покорить свой дикий нрав не мог я…

…Со стадом не могу смешаться я.

Хотя бы вожаком и волчьей стаи;

Лев одинок — и я таков, как он…

В последней сцене духи, посланные адом, пытаются схватить и унести Манфреда. Он прогоняет их:

…В свой Ад вернись!

Ты власти не имеешь надо мной

И никогда владыкой мне не будешь.

Что сделал — сделано. Несу в себе

Такую казнь, что злее не измыслишь.

Бессмертный дух себе судья единый.

И за добро и зло он сам заплатит.

Не ты мой искуситель — ты б не мог

Ни обмануть, ни взять меня добычей,