Дон Жуан, или Жизнь Байрона - [106]

Всякое творение вырастает из толчка, который оплодотворяет благодарную почву. Почва у Байрона была готова: это раскаленная масса невыраженных чувств, ужаса, любви, желаний, сожалений — лава, которая еще раз грозила уничтожить все. Из шока, созданного чтением «Фауста» и альпийскими пейзажами, выросла большая драматическая поэма «Манфред». Он написал два первых акта в двенадцать дней во время путешествия. Пейзажи, которые он описывал прозой в дневнике для Августы, превратились после легких изменений во фрагменты новой драмы и смешались со скорбными признаниями. Все живые сцены путешествия, встреча с охотником, пастух, играющий песню на свирели, — все это теперь вошло в поэму, сюжет которой был достаточно неопределенным, чтобы вместить все.

Манфред, синьор в феодальном замке на Альпах, предавался магическим наукам; он богат, учен, но душу его как будто терзает память о былом преступлении. В первой сцене, весьма фаустической, он вызывает духов земли, океана, гор, света. «Чего ты хочешь от нас, сын земли?» — спрашивают духи Забвения. «Чего? — Того, что есть во мне…» — отвечает Манфред. Что же в нем есть? Это предоставляется угадать. Сожаление о женщине, Астарте, которую он потерял и с которой вновь хотел бы соединиться, желание отомстить другой женщине, которую он, однако, не называет. Против этой последней таинственный голос произносит ужаснейшее заклятие — и так как Байрон не может покинуть самого себя и забыть о своем «я», намеки ясны для нас и символы прозрачны. И мы знаем, что Манфред — это Байрон, Астарта — Августа, а объект заклинаний — Аннабелла.

Как бы ни был сон глубок,

Твой рассудок не заснет,

Не покинут эти тени,

Неотвязны эти пени,

Силой, что сильней тебя.

Ты не сможешь быть одна.

Словно саваном опутан,

Дух твой облаком укутан,

И навек ты жить должна

Моим заклятьем заклята…

Этим скрытым лицемерьем

И притворством — чем умела

Человеком ты прослыть,

Сладостью чужих страданий,

Братом стал тебе сам Каин.

Время близится расплат,

Будешь ты сама свой Ад.

Затем Манфред умоляет колдунью вызвать для него Астарту. Он так описывает ее:

Она меня напоминала всем —

Глаза, и волосы, и даже голос

Прекрасный — так нам говорили все,

Но все — нежней, утишен ней, прелестней,

Те ж мысли одинокие и бред…

И тот же нрав, но мягче и свободней.

Улыбка, слезы, жалость — я не знал их —

И нежность — только к ней её питал я.

Смирение — но я его не ведал.

Все добродетели — ее, мои ж — ошибки:

Я так любил её — и был ей в гибель.

«Я любил ее, и я её погубил» — вот тайна отчаяния Манфреда, как и самого Байрона. И Байрон голосом Манфреда кричит о своих страданиях, слишком хорошо спрятанных под маской спокойного хозяина Диодали и вежливого визитера Коппе.

И одиночество — не одиноко,

В нем фурий дикий крик. Я скрежетал

Зубами в темноте ночной до света,

И проклинал себя я до потемок,

Безумия молил себе — и нет…

Тщетно адские силы вызывают Астарту для Манфреда; она является, но не говорит ни слова, такая же немая, какой была в то время Августа для Байрона, которую память ему воспроизводила все менее и менее отчетливо.

…И ты меня любила слишком,

И слишком я тебя любил. Но мы

Не созданы, чтобы терзать друг друга,

И грех смертельный было так любить!

Скажи, что ненависти нет, — и пусть

Один несу за вас я искупленье…

Еще бы перед гибелью услышать

Твой голос мелодичный! — Говори!

Она исчезает, не ответив ему, и духи с ужасом взирают на отчаяние Манфреда. «Если бы он был одним из нас, — говорят они, — это был бы страшный дух».

Поток лавы был великолепен. В «Манфреде» не хватало третьего акта, но Байрон не стал его писать тогда. Он вернулся на Диодати с Хобхаузом, и горное очарование уже рассеялось.

* * *

Одной из самых важных причин тоски Манфреда было молчание Астарты. Почему Августа отвечала на жалобы Байрону банальными, ничего не говорящими письмами? Почему её раздражающая непоследовательность, столь обаятельная на взгляд Байрона, оборачивалась на этот раз в плоские нравоучения? Встревоженный Байрон угадывал за невнятными фразами сестры влияние какого-то совершенно иного ума, который он узнавал, пожалуй, слишком хорошо. Но он был далек от того, чтобы вообразить себе, что произошло за время его отсутствия между двумя женщинами.

В тот день, когда Байрон покинул Англию, леди Байрон (которая уже несколько недель жила в Лондоне, чтобы быть неподалеку от юриста и советника, Лэсингтона и Ромильи) уехала в деревню к маленькой Аде. Ей было двадцать четыре года, а жизнь, ей казалось, была кончена для нее. Её чувства к Байрону были недобрыми — она его слишком любила, чтобы не ненавидеть теперь, не переставая, впрочем, и любить. Августа, которая виделась с ней перед её отъездом, поразилась её ужасающим спокойствием мертвой.

Моральные проблемы, которые беспокоили это кропотливое сознание задетого казуиста, не были разрешены отъездом мужа. Как должна она была обращаться с Августой? Дружески? Но это значило бы отнять всякую значимость у самого серьезного из её обвинений против Байрона на тот случай, если бы ей когда-нибудь пришлось выступить против него по вопросу о воспитании её дочери. Неприязненно, как этого хотели её юристы? Но это значило подтвердить все сплетни, распускавшиеся Каролиной Лэм и многими другими; кроме того, это значило сделать для миссис Ли невозможной жизнь в Англии. Если б Августа поехала за Байроном в изгнание, если бы она открыто показала себя и сестрой, и супругой, леди Байрон, победительница, осталась бы госпожой положения. Но романтическая потребность жертвы была в ней всемогуща! Она не хотела погибели своей золовки; считала, что её христианский долг спасти душу Августы и, если окажется возможным (хотя она уже не верила в это), душу Байрона. Этот двойной результат мог быть достигнут только в том случае, если виновные не будут видеться друг с другом. Уважать их свободу — значило сделаться соучастницей их проклятия.