Дон Жуан - [20]

Потом наступил момент, когда Дон Жуан и его женщина синхронно вернулись назад в привычное для них измерение времени. (То, что для нее это снова было не совсем так, он узнал чуть позже, а потому ему опять не оставалось ничего другого, как только встать и уйти.) Они расстались не здесь и не сразу. Он еще пошел сначала к ней домой. Она подарила ему свой медальон с «рукой Фатимы»[5]. Они вместе позавтракали, и ее ребенок, проснувшись, завтракал вместе с ними. Он сидел за столом рядом с незнакомцем как ни в чем не бывало. Присутствие Дон Жуана было для него что-то большее, чем просто само собой разумеющееся дело. Он тихо смотрел на него сияющими глазами, словно видел того, кого давно ждал. Этот чужой за столом, останется он или нет, был другом. (Место кавказского жениха занял в Дамаске ребенок)

Его слуга спал по соседству в ночлежке в комнате для приезжих. На стук Дон Жуана никто не ответил. Дверь не была заперта, и он вошел. В помещении кромешная тьма, ставни наглухо закрыты, ни щелочки, ни просвета. Слабая вспышка, отблеск сигареты, и мгновенно рядом вторая. Кроме затягивания сигаретой и струйки дыма, каждый раз в двойном исполнении, ни единого шороха, и так довольно долго; пока Дон Жуан не подошел на цыпочках к окну, тихо, словно слуга — это он, а двое лежащих в постели — его господа, отдернул занавеси и по возможности тихо раскрыл ставни. В течение всего этого времени парочка, не чувствуя себя ослепленной дневным светом, продолжала лежать, затягиваясь сигаретами, как в ночной сцене порнофильма, и глядела на третьего так, будто его в комнате и не было.

А тот, конечно, специально на них не смотрел, больше наблюдал за дорогой в утренние часы, но все же увидел, бросив беглый взгляд на слугу и женщину, характерную, впечатляющую картину, забыть которую невозможно даже и после побега из Дамаска. Между прочим, рассказывал он мне потом, если даже не фиксировать особо свое внимание на этой сцене, а только мельком взглянуть на женщину, она все равно врезалась бы в память как нечаянное видение, как застывшая картина ужаса. Все как обычно: единственное, чем поражала новая пассия его слуги, — ее бросающееся в глаза уродство, или безобразность: лицо, покрытое угрями, оспинами или зарубцевавшимися язвами проказы, а вдобавок ко всему бесстыдно блаженная улыбка, когда любовник, на котором вчерашние укусы и царапины за ночь зажили, будто их и в помине не было, беспрестанно попыхивая сигаретой, дергал девицу за волосы, тискал ее грудь и особенно страстно трудился над ее чрезмерно длинным и, конечно, кривым носом, одним словом, выражал одновременно свое неистовство и наслаждение, нежность и отвращение, пресыщение и голод, страстное желание и чувство вины (причем последнее отнюдь не связанное с появлением господина).

Неделей позже та ночь и половина следующего дня в Дамаске обогатились в памяти Дон Жуана, возвращавшегося к ним в своих воспоминаниях, следующими подробностями: муж и жена внизу на улице перед той самой ночлежкой; женщина, уже старая, бредет вслед за таким же старым мужчиной, на большом расстоянии, которое, несмотря на то что она ускоряет шаг, а он, казалось, замедляет его, не уменьшается. (Такие пары встречались ему и на Кавказе, только там все было наоборот: мужчина шел за женщиной, на большом расстоянии от нее, она шла размеренным шагом, а он размахивал руками, словно рулил, а ноги семенили трусцой.) И тут с островка густой травы снялась птица и, словно лягушка, плюхнулась в такую же траву рядом. А ребенок у родника споткнулся о камни и долго, долго пытался не заплакать, кусая губы. Но потом…

По дороге в порт-анклав Сеута, — и это в воспоминаниях скорее дорога, чем путешествие — на Дон Жуана напала страшная зевота. Причиной тому не была усталость, как у его слуги, сидевшего несколькими рядами сзади него, словно незнакомый пассажир, не имеющий ни малейшего отношения к господину на этом длинном отрезке совместного пути. Зевота Дон Жуана, напавшая на него, была сродни той, когда человек, находясь на волосок от смерти, спасся только чудом. Так зевают, избежав в последний момент крайней опасности, например почувствовав твердую почву под ногами перед тем, как сорваться с отвесной скалы, или попав в одну из военных переделок, не самую остроумную из них, например, когда у героя сражения остался вдруг в зубах от сигареты, которую он только что закурил, лишь крошечный, срезанный вражеской пулей окурок — так близко пролетела она от его головы.

Он непрестанно зевал, но был настроен решительно. Его жизнь и рассказ о ней больше не будут вестись спустя рукава. Оказавшись в безопасности, Дон Жуан испытал необыкновенный прилив энергии. И поскольку сама безопасность наверняка носила лишь промежуточный и кратковременный характер, стоило воспользоваться ею во время путешествия по североафриканскому побережью и сполна вкусить радость жизни, не дожидаясь, пока аналогичная ситуация в другом месте не окажется своей противоположностью.

Это желание насладиться жизнью вскоре пробудило в нем предвкушение радостной встречи с женщиной, незнакомкой, которая, возможно, станет частью его уже на следующем этапе пути, а он, в свою очередь, частью ее, и он радовался этому своему предчувствию в третий день своей недели женщин, и не только встрече с этой женщиной, но и с той, что будет после нее. Одновременно он не расставался со своей печалью, своей безутешностью, не отпускавшей его ни на шаг и следовавшей за ним по пятам. Но постепенно без всяких усилий с его стороны возник сам по себе план. Дон Жуан был во время бегства очень миролюбив — все этапы его бегства были, по сути, воплощением мира: только во время бегства его охватывал абсолютный покой. Беспокойным Дон Жуан становился снова, когда подъезжал к очередному населенному пункту, где ему грозила новая встреча с женщиной. Непосредственно перед этим он, собственно, уже не имел ничего против вмешательства высших сил, мирового пожара, землетрясения, даже конца света. Но время шло, и вскоре он понимал, что встреча неотвратима. Военное положение в Сеуте делало ее, «как уже было сказано», даже вынужденной. И нигде в эти дни не царило такого насилия, как между ним и женщиной. Про «любовь» Дон Жуан не сказал ни слова. Это только ослабило бы впечатление от того, что там произошло.