Домой ; Все только начинается ; Дорога вся белая - [33]

Я отравился и не ел два или три дня. Мать отпоила меня парным молоком. Я не мог смотреть ей в глаза. И я сказал, что сам пробью себе дорогу. Мне не нужно ни помощи, ничего не нужно.

Меня собрали. Бабушка напекла пирогов. Я уехал в Ленинград. Мама должна была приехать позже, когда мне дадут комнату.

Я учился в ремесленном, и раз в месяц мама присылала мне в конверте десять рублей. Вместе с письмом. Эти десятирублевки для меня были самым дорогим в жизни. Я вынимал их из конверта и каждый раз клялся, что сберегу и покажу маме потом, через много лет. Но это не получалось. Я их разменивал и тратил. Я видел, как их кидали в кучу других, точно таких же.

На заводе я перестал чувствовать себя одиноким и забыл, что мне нужно пробивать себе дорогу. Все было очень просто, жизнь получалась сама. И на заводе я впервые узнал, что день рождения - это праздник, и праздник не только для меня и не только мой. У нас в общежитии был такой порядок: в январе устраивали праздник для всех, кто родился в этом месяце, в феврале для тех, кто родился в феврале, и так далее. Придумал это Васька Блохин, и никто против этого не возражал. Получалось весело, интересно, и денег тоже уходило меньше, потому что делали складчину и потому что какие-то деньги давал профсоюз.

И вот пришел мой день. Выходило, правда, не точно: потому, что я родился двенадцатого числа, а не пятого. Но это было не так важно. Ничего от этого не изменилось. Вместе со мной были именинниками Женька Семенов и Люся Захарова, штамповщица из первого цеха.

После работы я сходил в душ. В комнате никого не было. Я был один. Еще совсем недавно в пять часов было темно, а сейчас было полпятого, и солнце еще не садилось. Я устроился у окна и начал бриться. Мне хотелось пойти к Ире, и совсем не хотелось, чтобы сегодня у меня был день рождения. Окна напротив были желтые, розовые и багровые. В них отражалось солнце. Я видел, что по балкону ходят голуби.

Я не пригласил Иру и не позвонил ей. Я раздумывал очень долго. И понял, что не могу пригласить ее. На это было много причин. Мне исполнялось не двадцать четыре года. Про Иру никто не знал. И потом мне совсем не хотелось, чтобы она видела, как я стою перед всеми и отчитываюсь за прожитый год. Это был какой-то дурацкий порядок. Надо было говорить, что ты сделал за этот год и что собираешься делать дальше. Раньше я не задумывался над этим, и мне казалось, что это нормально. Но теперь я отчетливо осознал, что весь этот ритуал просто ковыряние в моих мозгах и что выполнять эту церемонию не согласится ни один настоящий мужчина. Я представил, как буду стоять перед всеми и как Ира будет улыбаться. Я не мог ее пригласить. Но решил, что все же поеду к ней. Просто уйду раньше, и все. Может быть, никто не обратит на это внимания. Разве только Нюра и Лешка. Я спрятал одеколон в тумбочку.

В прошлом году в этот день я не находил себе места. Все время смотрел на часы и бегал по этажам. А сейчас мне хотелось только одного - чтобы скорее все кончилось и чтобы я мог пойти к Ире. Откуда-то взялась муха. Она кружилась медленно и еле держалась в воздухе. По коридору бегали. Я знал, что в красном уголке накрывают на стол. Это было обязанностью девочек. Но в прошлом году я помогал им. Вернее, я помогал Нюре. Я слышал, как из лекционного зала выносили стулья. Это уже было обязанностью ребят. Открылась дверь. Я увидел Женьку Семенова. Он улыбался и, кажется, уже выпил. Ему исполнилось девятнадцать. Одну руку он держал за спиной.

- Ты чего не одеваешься? — спросил он и повернулся так, чтобы я не видел, что у него за спиной.

Я сидел в одной рубашке и в Лешкиных спортивных брюках.

- А что у тебя там?

- Где? — Он смотрел на меня и улыбался. — Где там?

- Ну, в руке.

Он выпрямил руку, и я увидел, что это были грампластинки на рентгеновской пленке. Штук десять, может быть, пятнадцать.

- Ну и что там?

- Товар, — сказал он. — «Караван», «Серенада», «Электрическое танго»...

- Как это - «Электрическое танго»?

- Электроорган.

- А электробарабана нет?

- Да брось ты из себя строить!..

- А я строю?

- А ну тебя!

Он ушел обиженный. Я посмотрел на часы. Было шесть. Даже десять минут седьмого. Хорошо было бы надеть белую рубашку! Черный костюм и белая рубашка - это красиво. У Лешки был черный галстук. Но белой рубашки ни у меня, ни у Лешки не было. Я надел темно-синюю, трикотажную, в белую полоску. Кто-то открыл дверь. Я увидел Лешку.

- Очереди везде, — сказал Лешка, разделся и вынул из кармана две продолговатые коробочки.

- На вот тебе. Ни черта в магазинах нет.

В одной коробочке была авторучка. Красная, китайская. В другой - гибрид карандаша с логарифмической линейкой или логарифмической линейки с карандашом. Я вертел этот карандаш в руках.

Лешка сказал:

- Дважды два берет точно. Большие числа хуже. Лучше было купить настоящую линейку. Ого! Скоро семь.

Я повертел линейку.

- А что я буду с ней делать?

- Я тебя научу.

Я спрятал линейку в чемодан. Авторучку сунул в пиджак. Стрелка была золотая.

По радио пропищал сигнал времени. За дверью раздался смех. Дверь открылась, и вошли Васька Блохин и Нюра. На Нюре было новое платье. Бордовое, юбка гармошкой. Оно шло Нюре.