— Смотри, какая навороченная дверь у избушки, типа нового русского в бараке!
Дверь, и правда, смотрелась солидно, несмотря на покрывавшую её зелень, была вся в каких-то резных узорах. Рассматривать её было некогда, и я попробовала толкнуть дверь, приготовившись толкать изо всех сил, но она плавно отворилась, словно недавно смазанная. Кот первым заскочил в горенку и тут же расчихался.
— Да, картина Репина «Не ждали»… Какой же неряшливый грязнуля тут жил! — и словно в ответ на его реплику раздался какой-то скрип. Сквозь мутные, заросшие оконца едва пробивался свет, но и его было достаточно, чтобы увидеть неприглядную картину: как в декорациях для ужастика повсюду свисали клочья паутины, под ногами валялись какие-то кучи хлама, бомжатник полнейший. И понеслось! Я мела, выскребала, вытаскивала рухлядь на улицу, отмывала, отдирала вьюнки от окон, и остановилась, когда спина уже не разгибалась. Горенка оказалась намного больше, чем с первого взгляда и, хотя впереди было ещё много уборки, но воздух уже не был затхлым и можно было отдохнуть, не опасаясь, что на голову свалится какая-нибудь дрянь. В дальнем углу возвышалась интересная печь, чем-то напоминающая русскую — поверху было место, где в далеком детстве, примерно так же залезала греться с ребятишками у бабушки. А посередине печи была как бы вставка, типа как у голландских, разбираться пока не было времени. В другом углу оказалась когда-то бывшая красивой винтовая лестница с резными перилами, местами обрушившимися. Жаль, красота резьбы восхищала. Под окнами, вдоль простенков, располагались две приличной ширины лавки, но больше всего притягивали взгляд стол и стулья — тоже с красивой резьбой, они казались невесомыми.
— Степ, нам с тобой какой-нибудь травы на лавку и постель готова. Ну, да, Пол должен прийти, глядишь, и обустроимся пока. Кот внезапным прыжком метнулся в углубление внизу печи, оттуда послышался скрип, писк, возня, и выкатился клубок из сцепившего кота с чем-то непонятным. На середине горницы он распался, и мой Степа, шипя и плюясь, отпрыгнул в сторону, отряхиваясь, сказал:
— Теперь весь день отмываться надо, чудо-юдо грязнущее какое-то!
— Сам ты чудо-юдо, — скрипучим голосом ответило нечто, как бы состоящее из клубка грязи и пыли. — От ить, ещё и царапается! — из клубка высунулась тощая ручонка с неожиданно большим кулаком, — я ить и в нос могу!
— Так, ты кто или что, покажись?
Клубок, ворча и скрипя, распался, и мы увидели грязного, заросшего по самые глаза и одетого в жуткие лохмотья, бывшие когда-то одеждой, мужичонку.
— А-а-а, ты домовой, да?
— Какой такой домовой, ведовые мы, испокон веку за порядком в хоромах приставленные следить!
Кот фыркнул:
— Порядок исключительный, каков хозяин такова и избушка!
— От ить вреднючая животина попалося, — человечишка разозлился, — я немного поспал, от хоромы и запустилися без меня.
— А за животину ответишь! — вскинулся кот, но появившийся на пороге Пол не дал разгореться новой драке. Осмотрев «хоромы», одобрительно хмыкнул:
— Ай, девица молодец, за столь малое время так образила!
— Здрав буди, лесной хозяин, — поздоровался мужичонка, — я это, малость заспалсси!
— Ну, если ты считаешь, что больше полутора веков — малость, то…
— Как полтора века? — перебил его мужичонка, — это ить лет пять прошло, не боле?
— Сто пятьдесят семь, — добил его Пол.
— Это какжеть так, а? Я ить помню, разостроился, когда своего мага нашел уже ушедшего из жизни, то нарыдалсси и уснул, но чтобы тако долго, ить я мог и не проснуться навовсе?
— И не проснулся бы, если б Зинуша с котом на нас не свалились неожиданно!
У мужичонки из глаз полились слезы, и вид его стал совсем неприглядным.
— Помыть бы его, он может из дома выходить? Вон в прудике его пополоскать бы?
— Прудик? — как-то жалко всхлипнув, спросил этот тощий, — это я и Бастику ещё подвел, ить озеро-то на мне было тожеть? — Чем больше он говорил, тем больше пропадала из голоса скрипучесть.
— Ты выйти-то можешь из дому? Наши домовые не могут из дома выходить, а скажи-ка, милок, как тебя называть-то? — подстроилась я под его речь.
— Так ить, это, Антипиоллий я, или раньше звали Антипа — Веремеев сын. Старшой сын Веремея Батуринова, да жаль, никого не осталось из роду нашего, — он опять начал киснуть.
— Иди, там под горкой прудик маленький есть, хоть лицо отмой, а то и не понять какой ты масти, — влез кот, — может, чудо-юдо страшенное! Оскорблениев не потерплю! — тут же завелся Антипа.
— Иди, мойся, да будем думу думать, что дальше делать, работы непочатый край, потом разберетесь!
Ведовой выскочил из горницы, я повернулась к Полу, вдруг с улицы раздался горестный рёв, и мы дружно выбежали на улицу. Антипа, стоя на коленях у прудика, горестно взывал к какой-то богинюшке:
— Богинюшка, на коленях прошу, прости меня, глупого, ить не ведал я, что столь лет просплю, ить нарушил я слово свое, ведовое и каюся я, и рыдаю я. Вода в прудике была неподвижной, я же шепотом рассказала Полу, что у меня после умывания перестала болеть голова, а Стёпку вода как бы рассматривала в водяных ладонях. Пол хотел что-то спросить, но тут на берег вылез кот и, неспешно подойдя к воде, сказал:
