Домовой - [4]

Вера уже успела рассмотреть, что, собственно говоря, это не лапка, а крошечная рука, поросшая серебристой шерсткой, с голой темной ладошкой и даже с ногтиками. Рука гнома?

Гному пришлось вылезти из-под стола. Над столешницей сначала появилась лохматая макушка, потом вторая рука, ушки пенечками, а затем показалось лицо.

Грустная мордочка, несколько темнее рук, с розовым кожистым носом, с большими блестящими глазами. Вера сразу узнала эти глаза. Гном Веру не замечал. Все его внимание было сосредоточено на пирожках. Он взобрался на стол, уютно уселся, обеими руками взял пирожок и блаженно засопел.

Вера никогда не видела подобного существа. Оно очень смахивало на мультипликационного героя — что-то вроде Чебурашки. Существо было обаятельным, забавным, милым. Вера разглядывала его с улыбкой.

Гном почувствовал ее взгляд, поднял мордочку. И замер, зажав в ладошке остаток пирога. Он не испугался, ничуть. Но его немыслимые глаза смотрели на Веру вопросительно — мол, кто ты и не обидишь ли? И Вера заговорила, смягчая голос, пустив в ход самые бархатные обертоны:

— Ну что ты, маленький? Что ты так смотришь? Я тебя не обижу, хороший. Что ты такое, что за чудо? Откуда ты такой взялся?

Существо склонило голову, прислушиваясь и вроде даже собираясь ответить. Кстати, Вера бы совершенно не удивилась, если бы раздался в ответ тоненький голосок. Но гном только вздохнул.

Вера осторожно протянула руку. Гном не убежал, но под серебристой шкуркой явственно прошла дрожь. Он был готов улизнуть. Вера взяла пирожок и протянула его существу, продолжая ласково приговаривать. И маленькая рука нерешительно протянулась навстречу.

Через час появился Саша. И застал в своем доме идиллию: запахи сдобы, тепло, тишину. Веру, на коленях которой посапывал сытый и довольный «Чебурашка». Вера гладила тугое пузико, а гном тихонько урчал.

— Да, — сказал Саша, — это удивительно. Оказывается, геологи из Снежинки — хорошие ребята.

— Т-с-с-с, тихо, — зашипела Вера. — Видишь же, спит.

Саша забрал теплое потяжелевшее тельце, отнес его на печку. Они беседовали вполголоса, часто оглядываясь, словно в доме спал ребенок. Саша, ублаженный вкуснющим пирогом и чаем, стал намного сговорчивее.

— Слушай, Лискин, что это такое и где ты его взял?

— Что это? Видишь ли, Вера, это называется Кузя, а по происхождению оно — самый настоящий домовой.

— Ну тебя, Лискин, я же серьезно.

— Да я тоже. Ну, хорошо, я наелся, дела сделаны, Кузя спит, — можно поговорить подробнее. Только предупреждаю, история долгая.

— Давай долгую.

— Ну так вот. Я собирался в эти края. Никого я тут не знал. А мой приятель родом из этих мест. Вот и подсказал, чтобы остановился я пока в избе его бабушки, которую буквально на днях он забрал из деревни. Одна старуха осталась. Пришел я к ней за ключом. Рассказала она мне, как дом найти, поклоны и приветы перечислила, а потом и говорит: «Виновна я сильно. В город уехала. Внук тут, правнук, да и житье легче. А только дом-то бросать негоже. И домовика жалко, погибнет ведь, сирота горькая. Одна надежда — домовик смышленый, может, переберется к кому. Хозяи-и-ин был, отрада. Молоко у меня по четыре дня не скисало, козушка здорова да гладка, хорь ни в жисть в курятник не лазал. Уж ты домовика покорми, поприветь. Ну и… повинись за меня».

Саша налил себе еще кружку чаю.

— Я, конечно, все это выслушал, пообещал, ключ забрал и отбыл. Добрался до места ночью. Дом отпер, вошел, и холод меня пронял. Дом нежилой недавно, а запустение: плесень, паутина… Ладно, думаю, переночую, а там видно будет. Улегся. И слышу — плачет кто-то. Ну точно, как ребенок. Больной ребенок. В жару они иногда вот так лепечут. Ну, я встал. Фонарик зажег, осмотрелся. Нет никого. Думал, почудилось. Лег. Снова плачет. Часа два искал, весь дом перерыл. Наконец за печкой, в груде тряпья, нашел. Испугался сначала: я ведь хоть и ботаник, но про животных тоже кое-чего понимаю. А тут такое. Но тогда не до рассуждений было. Жалко стало. Взял я Кузю, укутал как следует, горячим молоком напоил. Отогрелся он, притих. По дыханию слышу — уснул. Разглядел я его, точно — не видел такого никогда. Но в то же время знакомое что-то почудилось. Дня через два лучше ему стало. Я его малиной поил, липовым цветом. Такое существо оказалось — все покорно глотает, а глазища жалостные и смотрит, словно просит: не бросай меня, я маленький, плохо мне. Ну как же бросить? Перебрался я сюда, заимку эту отмыл, протопил, обиходил. И зажили мы вдвоем. Кузя поправился, потолстел, шерстка заблестела. Пробовал я кошку принести, думал — компания ему будет. А кошка только на порог — шерсть дыбом, из ноздрей чуть не искры. Фыркает, горбится. Не стала у нас жить, ушла. А я все пытался определить, что за фрукт — Кузя. Книжками обложился. И вот есть одна бредовая идея…

— Лискин, — перебила Вера, — а почему ты его домовым зовешь? Ясно же, что это либо какое-то редкое животное, либо вовсе неизвестное.

— Тут не все так просто, Вера. Я много читал, думал. Что такое домовой?

— Мне кажется, что это символ. Ну, образное воплощение домашнего очага, мира в семье, покоя, уюта. Когда в доме все идет наперекос, говорят, что домовой рассердился. Говорят, он не любит плохих хозяек, бьет им посуду, портит продукты. Но это же понятно: если хозяйка плохая, так у нее и посуда из рук валится, и молоко в плохо промытом бидоне или невыжаренной корчаге киснет. Какой уж тогда в доме покой и уют?