Домик в Буа-Коломб - [31]

— Для меня, — тут же сказал он, не дожидаясь ответа, — это огромное яйцо!

О яйцах у Пьера была разработана целая теория, он считал, что по тому, как человек ест яйца, можно понять, как он относится к факту своего рождения. Сам Пьер, когда ел яичницу-глазунью, воинственно вращал глазами и с подчеркнуто театральным остервенением втыкал нож прямо в желток яйца. Он относился к факту своего рождения крайне отрицательно.

Чтобы поменьше находиться в доме у Пьера, Маруся потом часто ходила в Центр Помпиду и проводила там весь день, с открытия до закрытия; она приходила к двенадцати часам, вместе с первыми посетителями и выбирала себе в библиотеке лучшее место — на стуле, лицом к большой стеклянной стене, где можно было читать книгу, а когда надоест — смотреть вниз, на людей на площади. Она проводила так по много часов, если ей хотелось есть, она доставала кусок булки, который предусмотрительно брала с собой из дому, и пластмассовую бутылочку с водой, воду в бутылочку она набирала в туалете, выходить было нельзя, иначе потом пришлось бы снова стоять в очереди на вход.

Маруся была в старом джинсовом полупальто, который она купила на Блошином рынке на Порт де Монтрей за пятьдесят франков у араба, она все время ходила только в нем и не снимала его даже в доме у Пьера, потому что там было очень холодно. Ей очень не хотелось возвращаться туда, но вечером, когда автоматический голос объявлял, что Центр закрывается, она с чувством тоски и обреченности вставала, брала свою сумку и шла к выходу, утешая себя мыслью о том, что ведь еще нужно ехать в метро, потом идти, и еще много времени пройдет, прежде чем она снова окажется в этом жутком доме.

В Петербурге Маруся тоже часто ходила в Публичную библиотеку. Она любила сидеть в зале Основного фонда за первым столом, спиной ко всем, лицом к окну, и прямо напротив она видела угол Гостиного Двора, чуть справа внизу — кусок Невского с голубоватыми фонарями, и по нему ехали машины, а сверху падал снег, или дождь, и всегда было темно, и всегда с неба что-то падало, а Маруся сидела за этим столом и часами смотрела в окно, забыв про раскрытую перед ней на столе книгу. В зале Основного фонда всегда было много народу, как правило, все места заняты, и худенькая девушка ставила стремянку, чтобы достать книги сверху. Маруся сидела и смотрела в окно, постепенно впадая в полнейшую прострацию. Она как бы парила, летела над городом, под этим низким серым небом и смотрела сверху на него, это было наяву, она уже не раз пролетала там, и могла лететь все выше и выше, а могла — совсем невысоко, и если ей угрожала опасность, или просто какая-то неприятность, то чтобы ускользнуть, нужно было просто подпрыгнуть и так немного задержаться, а потом делать так, как будто плывешь. Погружаясь в это особое пространство, Маруся как бы оставляла свою оболочку, свое тело внизу, за столом, и могла обрести относительную свободу.

Иногда, правда, эта свобода становилась тяжестью, легкость исчезала и Маруся погружалась в какое-то особое темное пространство, причем чем дальше она продвигалась вглубь, тем темнее и темнее становилось, и постепенно уже было нечем дышать, и оставалось только срочно выскакивать обратно на свет — а вдруг не успеешь? В таких состояниях Маруся иногда ловила кайф, и постепенно привыкла к этому так, что они стали ей необходимы как наркотик. Она чисто бессознательно вызывала в себе эти ощущения. Возможно это был путь к безумию, у каждого он свой. Всем нужно пройти через эти особые пространства, у одних они яркие блестящие, слепящие, у других — темные, мрачные и душные, но всегда, как правило, в этом есть свой особый кайф, больше, чем в пьянстве или куреве.

В тот первый раз, когда они с Пьером вышли из Центра Помпиду на улицу, было очень душно, Маруся чувствовала, что задыхается от жары и выхлопных газов тысяч машин, она боялась, что потеряет сознание и упадет прямо здесь, на улице, в толпе прохожих, целиком окажется во власти враждебных ей людей. На площади перед Центром толпился народ. Больше всего людей собралось вокруг мужчины, который запихивал себе в рот огромную саблю. Зрелище было не из приятных, и Маруся хотела идти дальше, но Пьер остановился и, точно зачарованный, стал наблюдать за ним, самозабвенно ковыряя в носу. Потом, когда мужчина благополучно проглотил и вытащил назад свою саблю, Пьер подошел и дал ему один франк.

— Это страдание, — с серьезным видом пояснил он Марусе, — он страдает.

Они повернули на одну из узких улочек, справа от Центра Помпиду. Пьер подошел к окну, открытому прямо на улицу, в котором стоял араб и продавал бутерброды и напитки. Насаженный на шампур огромный кусок мяса медленно вращался над зажженным пламенем. Продавец в белом фартуке отрезал ножом от этого куска мясо, клал их на булку, добавлял салат, жареный картофель, разные соусы, и получался очень аппетитный бутерброд. Все это стоило двадцать франков. Пьеру очень хотелось есть, да и Маруся тоже проголодалась. Пьер остановился перед окном и со страдальческим видом смотрел на продавца.

— Он — арабский, — пояснил он Марусе по-русски. Маруся ждала, что же будет дальше.