Домик на Шуе - [13]

Пулемёт его заговорил во-время и остановил фашистов у самой лощины. Те залегли и открыли огонь. Пулемёт замолк. Стали по его дзоту бить из миномётов. Штук тридцать мин выпустили. Звоню: «Как дела?» — «Молчи, дедка, не тревожь пока!» Молчу. А сердце в груди разрывается. Да… Постреляли юнкера и во весь рост поднялись. Пошли, как ходят в строю. И тут пулемёт его вновь застрочил, стал крестить их. Негде было врагам укрыться, и они побежали назад. Сам позвонил: «Атаку отбил! Тринадцать лежат». Только это он сказал, как новая группа показалась у лощины. Мне сверху всё видать!.. И снова старая история: опять побежали. Звоню: «Сколько?» Отвечает: «Девять человек, мало».

Так он воевал, а я всё ждал своего череда. У меня заряженных было три диска. Патроны были, а вот не было помощника. А то бы не утерпел, ввязался в бой. Звоню: «Как дела?» И в такую трудную минуту смеётся: «Всё жмут!» — «А ты как?» — «Всё поджимаю! Я им, дьяволам, здесь уготовил такую дорожку на тот свет, что надолго меня запомнят». — «Хорошо, — говорю, — скажи, когда надо подсобить». Он и говорит: «Как только патроны придут к исходу, скажу, — тогда открывай огонь, я и отойду».

И вот так, изредка, мы переговаривались с ним, пока он не закричал: «Слышишь, дедка? Дедка, умри, но не уходи с высоты! Слышишь? Осталась последняя лента. Закладываю ленту…» Гляжу в окошко: фашисты окружили его самодельный дзот. Прижимаю трубку к уху, слышу: «Дедка, прощай, веди теперь огонь по моей хате, я им не дамся, держись теперь ты…»

Дзот его разворотило во все стороны. Наверное, он сразу рванул несколько гранат. И всё стихло. Юнкера эти самые тоже почти все полегли... Я вроде как окаменел, прирос к пулемёту, — так и остался лежать. Потом уже, когда появилась новая группа фашистов и они стали подниматься на Кудрявую, пришёл в себя и встретил их по-стариковски, двумя дисками… Да… Вот, пожалуй, и всё! И так до самого вечера немцы больше не совались ко мне. А к ночи и наш батальон подоспел. Остальное может рассказать вот связной. Они с командиром первые и зашли ко мне.

Связной мнётся, потом говорит:

— Что ж мне рассказывать? Пробивались через болота. В пути встретили засаду, уничтожили её. К ночи лишь добрались к высоте. В живых был один Егор Фомич — вот наш герой!

— Так и герой! — смущённо говорит старый охотник.

Ты, Егор Фомич, есть настоящий партизан и боец. Вот увидишь — обязательно тебе присудят «Героя», — с жаром говорит связной.

— Так и «Героя»! — качает головой дед.

Мы спускаемся вниз. Останавливаемся у могилы неизвестного бойца, потом идём дальше. Связной возвращает меня назад, говорит:

— Возьмите камешек на память. Вот отсюда, с могилы!

Я поднимаю камешек — плоский, голубой, с розовым отливом.

— Вот и держите при себе! Тогда вас никакая пуля не возьмёт. Недавно мимо нас проходила рота. Бойцы перед могилой дали клятву сражаться до последней капли крови. Командир роты взял с могилы камешек, спрятал в карман. То же самое сделали бойцы… Рассказывают, через день они пошли в бой, отбили у врага деревню, две высоты, взяли трофеи и фашистов поубивали сотню. А у них — не только ни одного убитого, но и раненого не было! Правда, здорово, а?

У него, этого восемнадцатилетнего связного, веснушчатое лицо, курносый нос, и глаза горят счастливым огоньком, когда он говорит.

— Чепуха всё это, — сердится Егор Фомич.

Глаза у связного так сияют, что я говорю: «Да, здорово!» — и прячу поднятый камешек в карман.

— Нет, святым он не был, — задумчиво говорит дед Егор. — И богатырём тоже. Он был простым русским солдатом…

Они спорят между собой — и пусть. Мне же хочется молчать. Молчать и думать. И старик, и связной комбата — оба герои. Дед совсем геройский. Но мне хочется всё думать о неизвестном бойце, о котором я молча и жадно прослушал рассказ старого охотника, чтобы, где бы мне ни пришлось говорить или писать о стойкости, храбрости русского солдата, я бы мог везде вспомнить о нём…

Я оглядываюсь ещё раз на высоту. Она стоит, заваленная обрубками деревьев, в воронках от мин и снарядов, с гранитной глыбой у самой могилы, к которой с трёх сторон в порыжелой траве пробиваются свежие тропинки.

Из раздумья меня выводит голос связного:

— Здесь будьте осторожны. С тех высот стреляют снайперы…

Никита Свернигора

Это было в конце июля 1941 года в балтийской бригаде моряков, на Тулоксе, куда в разгар ожесточённых боёв как военный корреспондент я приехал за боевой информацией и очерками для газеты…

Всю ночь шли бои, лес гремел от орудийных раскатов. Когда забрезжил рассвет, затих немного передний край, меня вызвал к себе командир батальона Воронин. Нашёл я его в лощине. Он лежал на плащ-палатке и хлебал из солдатского котелка остывшие щи. Не без удовольствия Воронин спросил:

— Хочешь увидеть настоящего героя? Героя из героев?

— Это мой долг… — начал было я.

— Тогда вот что: ищи краснофлотца Никиту Свернигора. Подробностей я сам ещё не знаю, но ты военный корреспондент и раньше меня всё узнаешь…

Ручной пулемётчик Никита Свернигора дрался в роте лейтенанта Панина. Занятая ротой высота «Брат и сестра» в течение ночи подверглась четырём контратакам гитлеровцев. Свернигора в бою был ранен, его с ручным пулемётом видели на разных участках, везде он дрался геройски, но потом, когда пришло подкрепление, он куда-то исчез.