Домашний огонь - [42]

Парвиз сам не заметил, как отреагировал на последнюю фотографию, но что-то, видимо, сказал, ведь Фарук переспросил: «Что?» – и подошел глянуть, о чем он.

– Это сделали курды, которых Запад на руках носит. Ее звали Лайла, три годика всего.

– А те мужчины, кого казнят, – на другом фото?

– Те, кто сделал это с ней, или другие, такие же в точности.

– И все другие снимки – настоящие?

– Разумеется, настоящие. Смотри! – он отлистал обратно к рыбалке, и Парвиз убедился, что один из рыбаков, тот, что напрягая мышцы, пытался вытащить добычу, – Фарук.

– Да, кое-что тут неправда. Это я не рыбину вытянул, а промокшую куртку. Но удим-то мы в Евфрате! Поедешь со мной удить в Евфрате? Со мной и с другими братьями? Вот Абу Омар, вот Илья аль-Русс, а это мой милый Абу Бакр, принявший мученическую смерть от армии Сирии.

– Значит, про насилие неправда? Убивают только вражеских солдат, больше никого?

Фарук тяжело вздохнул и сел с ним рядом, обнял за шею.

– Чему вас учат на истории?

Французская революция. Такова оказалась тема лекции в тот день. Колыбель и краеугольный камень Просвещения, либерализма, демократии и всего прочего, что наделило Запад снобистским превосходством перед всем миром. Давайте на миг допустим, что все родившиеся из революции идеалы – благо. Свобода, Равенство, Братство – с чем тут спорить? Вообще-то Фарук имел тут с чем поспорить, но отложил до следующей лекции. Пока что примем это как идеалы. Но что сталось бы с идеалами без царства Террора, который взрастил их на крови и оберег, уничтожая всех врагов, внутренних и внешних, грозивших новой утопии – уничтожая их публично, у всех на виду? Конечно, это прискорбно, мужчине приятнее было бы рыбачить с друзьями, чем рубить головы врагам, но такова неизбежность. Когда-нибудь террор прекратится, сослужив свою службу, защитив новый – революционный – мир, который пытаются осаждать враги, напуганные его моральной силой.

– Вот об этом я тебя и спрашиваю: готов ли ты защищать новую революцию? Возьмешься ли за то дело, за которое взялся бы твой отец, будь он жив?

Парвиз переводил глаза с Фарука на экран, пролистывая оставшиеся снимки. Страна порядка и красоты, жизни, молодости. На одном плече Калашников, на другом – рука брата. Иная планета, где он навсегда останется мальчиком с Земли, чьи легкие не приучены дышать в этой дивной и страшной атмосфере.

* * *

Но его легкие, кажется, пока что отучились дышать лондонским воздухом. Там, в Баграме, были и представители МИ5, сказал ему Фарук и предъявил все доказательства. Твое правительство, то самое, которое берет налоги с твоей семьи и якобы защищает интересы всех британцев, знало обо всем. Как же ты будешь и дальше жить здесь, смиряться – зная то, что я тебе сказал? Как будешь жить среди миражей демократии и свободы? Ты же мужчина, ты – сын своего отца!

Эти вопросы преследовали его теперь днем и ночью. Повсюду он видел следы коррупции и распада, лжи и попыток эту ложь скрыть. Сестры и сами стали частью этой системы: одна задумала перебраться в Америку, в страну, убившую их отца и сотни тысяч других отцов-мусульман; другая поддерживает ложь, будто в их стране граждане имеют права и действует апелляционный суд.

По ночам через подсказанные Фаруком надежные серверы он все глубже забирался в Сеть и находил истории о том, как заключенных в Баграме насиловали псы, он видел фотографии тел со следами пыток, медицинские отчеты о том, что «метод допроса с пристрастием» способен сотворить с телом и разумом человека. Однажды ночью он растянулся в постели, направил прямо себе в глаза свет настольной лампы, а из мощных наушников бил на полную громкость тяжелый металл – он продержался так не более двадцати минут, а потом, жалобно скуля, поспешил укрыться в темноте и молчании.

Днем он все чаще останавливался посреди самого простого действия – передавая покупателю пакет с зеленью, ожидая автобуса, поднося к губам чашку чая – и ощущал неправильность всего этого, неправду своей жизни.

– Расстанься с ней, тебе с ней плохо, – твердила Аника, не умевшая вообразить иной беды, кроме неудачной любовной связи. Несколько раз он ловил ее, когда она пыталась подобрать пароль к его телефону (он сменил прежний – день их общего рождения – на дату знакомства с Фаруком).

Однажды Фарук подсунул ему фотографию, которая Парвизу была уже знакома. Белый мужчина стоял на коленях в песке за миг до казни. В этом образе сошлось все варварство, вся жестокость Халифата – с точки зрения западного мира.

Впервые увидев эту фотографию, Парвиз почувствовал жалость к этому человеку, старавшемуся держаться храбро, когда уже меч коснулся его горла – и ведь убивали его только за принадлежность к вражескому народу. Но на этот раз его поразило другое: одежда казнимого, тот же оттенок оранжевого, что и у тюремной робы, в которой умер отец. Взгляд Парвиза охватывал теперь многое – не только индивидуальную смерть человека, стоящего на коленях в песке, но и весть, которую Халифат посылал миру этой смертью: «Как вы поступаете с нашими, так мы поступим с вашими». Вот что значит – иметь свой народ, который поднимет меч в твою защиту и скажет тебе, что смиряться и терпеть – не единственный выход. О господи, кайфом по венам, чистейший восторг!