Домашние правила - [70]

– Привет, я Джейкоб, – произнес мой брат.

– Я Анника и, когда вырасту, буду единорогом, – сказала блондинка.

Девочка с хвостиками не оторвалась от песочных пицц.

– Моего маленького братика стошнило в ванной, он поскользнулся и упал на попу.

– Вы хотите поиграть? – спросил Джейкоб. – Мы могли бы откапывать динозавров.

– В песочнице нет динозавров, только пицца, – сказала Анника. – Мэгги будет посыпать их сыром, а ты можешь быть официантом.

Джейкоб выглядел гигантом рядом с песочницей и этими двумя малышками. Какая-то женщина сердито глядела на него, и я мог поспорить на полсотни баксов, что это была мама Анники или Мэгги и она гадала, не извращенец ли этот тринадцатилетний подросток, играющий с ее бесценной доченькой? Джейкоб взял палку и стал рисовать на земле скелет динозавра.

– У аллозавров была вилочковая кость, – сказал он, – как у кур.

– Вот еще одна, – произнесла Анника и плюхнула кучку песка перед Мэгги.

Между Джейкобом и девочками можно было провести невидимую черту. Они играли рядом, но не вместе друг с другом.

В этот момент Джейкоб посмотрел на меня и улыбнулся. Он кивнул на девочек, будто хотел сказать: «Видишь, у меня две новые подружки».

Я покосился на маму и увидел, что она плачет. Слезы катились по ее щекам, и она не пыталась вытереть их. Она как будто вообще их не замечала.

В жизни случалось много моментов, когда у мамы было больше оснований для слез: например, если ей приходилось идти в школу и говорить с директором о каких-нибудь поступках Джейкоба, которые привели к проблемам. Или он в очередной раз впадал в истерику в людном месте, как, например, в прошлом году перед павильоном Санта-Клауса в торговом центре, где куча детей с родителями наблюдали за припадком беснования ядерной силы. Но тогда глаза у мамы были сухие, лицо напрочь лишено выражения. Вообще, в такие моменты мама сама немного напоминала Джейкоба.

Не знаю, почему лицезрение моего брата с двумя маленькими девочками в песочнице стало той соломинкой, которая в ее случае переломила спину пресловутому верблюду. Знаю только, что в тот момент у меня возникло ощущение, будто мир перевернулся с ног на голову. Это детям полагается плакать, а мамы должны их успокаивать, а не наоборот; вот почему матери сдвинут небо и землю, лишь бы мир для их детей оставался целым.

Уже в то время я понимал: если Джейкоб заставляет маму плакать, я должен остановить ее слезы.

Разумеется, я знаю, где они: мама звонила мне из суда. Но я все равно не могу сконцентрироваться на обществоведении и геометрии, пока они не вернутся домой.

Я гадаю, примут ли учителя такое оправдание: «Простите, я не сделал домашнюю работу, так как моего брата арестовали».

«Конечно, – невозмутимо скажет мой учитель геометрии. – Такие отговорки я слышал уже тысячу раз».

Как только открывается входная дверь, я сразу бегу в прихожую узнать, что случилось. Мама заходит в дом, одна, и садится на скамейку, куда мы обычно бросаем школьные рюкзаки.

– Где Джейкоб? – спрашиваю я.

Она очень медленно поднимает на меня глаза и шепчет:

– В тюрьме. О боже мой, он в тюрьме! – Она наклоняется вперед и складывается пополам.

– Мам? – Я прикасаюсь к ее плечу, но она не двигается.

Это пугает меня до смерти, ощущение жутко знакомое.

Секунда, и я вспоминаю: она смотрит в пустое пространство, не отвечает, не реагирует, так же как Джейкоб на прошлой неделе, когда мы не могли докричаться до него.

– Пошли, мам. – Я обнимаю ее за талию и поднимаю на ноги.

Она похожа на мешок костей. Я веду ее наверх по лестнице, размышляя про себя: какого черта делает Джейкоб в тюрьме? Разве человеку не гарантировано право на быстрое разбирательство дела в суде? Почему его задержали? Если бы я сделал задание по обществоведению, может, тогда разобрался бы, что к чему, но пока мне ясно одно: маму лучше ни о чем не спрашивать.

Я сажаю ее на постель и опускаюсь на колени, чтобы снять с нее обувь.

– Ложись. – (По-моему, мама сама сказала бы так, если бы была на моем месте.) – Я принесу тебе чашку чая, хорошо?

На кухне я ставлю чайник, и на меня обрушивается цунами дежавю: в последний раз я кипятил воду, вынимал пакетик для заварки и вешал бумажный ярлычок на край кружки в доме Джесс Огилви. Это действительно счастливая случайность, что в тюрьме сейчас сидит Джейкоб, а не я. Легко могло получиться наоборот.

В глубине души я этому рад и оттого чувствую себя полным дерьмом.

Я мучаюсь вопросом: что сказал детектив моему брату? И зачем вообще мама отвезла Джейкоба в участок? Может, потому она сейчас так расстроена: это не печаль, а вина? Такое я могу понять. Если бы я пошел к копам и сказал, что видел Джесс живой и голой раньше в тот день, помогло бы это Джейкобу или стало бы только хуже?

Не уверен, как мама пьет чай, поэтому добавляю в него молока, сахара и несу кружку наверх. Мать сидит на постели с подложенной под спину подушкой. Увидев меня, она начинает плакать.

– Мой мальчик, – говорит она, когда я присаживаюсь рядом с ней, и обхватывает ладонью мою щеку. – Мой прекрасный мальчик.

«Это она обо мне или о Джейкобе? Да какая разница».

– Мам, что происходит? – спрашиваю я.