Домашние правила - [72]

Сегодня я сижу в классе – и, поверьте, это единственное, чем я занят, ведь мой мозг сосредоточен исключительно и только на блокировке шушуканий, – потому что мама решила: так будет лучше.

– Мне нужно поехать в тюрьму, – сказала она, о чем я и сам догадывался. – Ты не можешь просидеть дома две недели. Когда-нибудь все равно придется вернуться.

Я соглашался: да, мама права, но разве она не понимает, что меня будут спрашивать про Джейкоба? Делать предположения. И не только ученики. Учителя будут подходить ко мне с фальшивым сочувствием на лицах, когда на самом деле им хочется только одного – притащить в учительскую какую-нибудь грязную сплетню. От всего этого меня просто воротит.

– А что мне говорить, если кто-нибудь спросит?

Мама отвечает не сразу.

– Говори, что адвокат брата запретил тебе обсуждать это с посторонними.

– Это правда?

– Понятия не имею.

Я делаю глубокий вдох. Ведь собирался же выложить матери всю правду о том, что был в доме Джесс.

– Мам, мне нужно поговорить с тобой кое о чем…

– Можно не сейчас? – отзывается она. – Я хочу быть на месте к девяти, как только откроют двери. На завтрак есть много хлопьев, и ты можешь доехать на автобусе.

Теперь я сижу на биологии рядом с Элизой Ховат, а она хороший партнер по лабораторной, хотя и девочка. И вдруг Эли сует мне записку.

Я тебе очень сочувствую из-за брата.

Хочется поблагодарить ее за доброту. Она ведь первая пожалела Джейкоба, вместо того чтобы распинать его, как медиа и этот дурацкий суд, за то, что он сделал.

Что он сделал.

Я хватаю рюкзак и выбегаю из класса, хотя мистер Дженнисон продолжает вещать и даже не отвлекается, что подтверждает больше всего прочего: это не моя жизнь, а какая-то параллельная вселенная. Я иду по коридору, не имея разрешения, и никто меня не останавливает ни когда я прохожу мимо кабинета директора и службы сопровождения, ни когда, проломившись сквозь двойные двери, вываливаюсь на свет дневной и шагаю прочь.

Очевидно, в обычных школах, если твоего родственника арестовали за убийство, администрация и учителя притворяются, что не видят тебя.

И это, сказать по правде, не слишком отличается от того, как ко мне относились раньше.

Был бы у меня сейчас скейтборд, я мог бы передвигаться быстрее и удалился бы от фактов, которые так и крутятся у меня в голове:

Я видел Джесс Огилви живой и здоровой. Вскоре после этого к ней пришел Джейкоб.

Теперь она мертва.

Я видел, как мой брат проламывал стулом стенку и разбивал рукой окно. Иногда я попадался ему на пути во время нервного срыва. В доказательство этого у меня остались шрамы.

Прикиньте.

Мой брат – убийца. Я пытаюсь произнести эти слова одними губами и сразу чувствую боль в груди. Их не сказать так же, как: «Мой брат ростом шесть футов» или «Мой брат любит омлет», даже если это точные факты. Но Джейкоб, которого я знал неделю назад, ничем не отличается от Джейкоба, которого я видел сегодня утром. Значит ли это, что я был слишком глуп, чтобы заметить какой-то капитальный изъян в своем брате? Или что кто угодно, даже Джейкоб, может внезапно превратиться в человека, какого вы себе и представить не могли?

Это я вам точно говорю.

Всю жизнь я думал, что у меня нет ничего общего с братом, а теперь оказывается, мы с ним оба преступники.

Но вы-то никого не убивали.

В голове у меня слышится голосок, оправдание. Насколько я знаю, у Джейкоба были свои причины.

И от этого я бегу быстрее. Я могу нестись со скоростью пули, и все равно мне не оторваться от того печального факта, что я не лучше всех этих болванов в школе: я уже признал своего брата виновным.

Позади школы, если отойти подальше, есть пруд. Зимой это место притяжения для всех местных жителей: по выходным кто-нибудь разводит костер и жарит маршмеллоу, а пара-тройка предприимчивых папаш, любителей сразиться в хоккей, очищают лед широкими лопатами, чтобы играть можно было на всей поверхности пруда. Я ступаю на лед, хотя коньков у меня нет.

В будние дни людей на катке немного. Несколько мамашек с маленькими детьми, которые учатся кататься, толкая перед собой ящики из-под молочных бутылок. Старик в черных фигурных коньках; такие всегда вызывают у меня воспоминания о Голландии или Олимпийских играх. Он выписывает на льду восьмерки. Я кидаю рюкзак на снег и, шаркая ногами, понемногу продвигаюсь к центру.

Каждый год в Таунсенде проводят замеры, чтобы узнать, когда лед полностью растает. В него втыкают шест, прикрепленный к электронным часам, и, когда лед подтаивает, шест наклоняется и дергает за выключатель, часы останавливаются, и таким образом отмечается время. Люди делают ставки на то, в какой день и час лед растает, и тот, чье предсказание окажется ближе всего к действительности, срывает банк. В прошлом году сумма, кажется, доходила до четырех с половиной тысяч долларов.

А если лед растает прямо сейчас?

И я провалюсь под него?

Услышат ли всплеск эти детишки, катающиеся рядом? А старик поспешит мне на помощь?

Учительница английского объясняла нам, что риторический вопрос задают, не ожидая ответа на него: «Папа римский – католик?» или «Медведь гадит в лесу?»

А я думаю, это вопрос, ответ на который вы на самом деле не хотите слышать.