Домашние правила - [35]

– Он выглядит так, будто у него физическое недомогание?

«Нет, – думаю я, – это скорее относится ко мне».

– Не знаю… я так не думаю.

– Он дышит?

– Да.

– Он узнает вас?

– Нет, – признаюсь я, и это пугает меня больше всего.

Если он не узнает меня, как я могу помочь ему вспомнить, кто он?

– Какой у него пульс?

Я кладу телефон и смотрю на свои часы, считаю.

– Пульс – девяносто, частота дыхания – двадцать.

– Слушайте, Эмма, – говорит доктор Мурано. – Я в часе езды от вас. Думаю, вам нужно вызвать «скорую».

Я знаю, что тогда будет. Если Джейкоб не выберется сам из этой ямы, он станет кандидатом на принудительное лечение в психиатрическом отделении.

Положив трубку, я опускаюсь на колени перед Джейкобом:

– Малыш, ты только подай мне знак. Просто покажи, что ты на этой стороне.

Джейкоб даже не моргает.

Утерев слезы, я иду в комнату Тэо. Дверь заперта изнутри, и мне приходится громко стучать в дверь, чтобы он услышал меня сквозь грохот музыки. Наконец Тэо открывает – веки красные, челюсти сжаты.

– Помоги мне передвинуть его, – спокойно говорю я, и на этот раз Тэо не препирается со мной.

Мы вместе стягиваем тело Джейкоба с кровати, тащим его вниз по лестнице и пытаемся загрузить в машину. Я держу его за руки, Тэо – за ноги. Мы тянем, толкаем, пихаем. Когда оказываемся в прихожей, я уже обливаюсь по́том, а у Тэо на ногах синяки – он два раза поскальзывался и падал под весом Джейкоба.

– Я открою дверцу машины, – говорит Тэо и в одних носках бежит к подъездной дорожке по хрусткому насту.

Вместе нам удается подтащить Джейкоба к автомобилю. Он не издает ни звука, даже когда его босые ступни касаются обледенелой дорожки. Мы грузим его головой вперед на заднее сиденье, потом мне с трудом удается посадить его и пристегнуть ремень безопасности, для чего приходится почти забраться к нему на колени. Прижавшись ухом к сердцу Джейкоба, я слушаю щелчок металла о металл.

– «Во-о-о-от и Джонни».

Слова не его, а Джека Николсона из фильма «Сияние». Но голос – прекрасный, протертый до дыр, скрипучий, как наждачная бумага, голос моего сына.

– Джейкоб? – Я беру в ладони его лицо.

Он не смотрит на меня, ну и что, он никогда этого не делает.

– Мам, – говорит Джейкоб, – у меня ноги очень замерзли.

Я бросаюсь в слезы и крепко обнимаю его:

– Ох, малыш, сейчас мы что-нибудь придумаем.

Джейкоб

Вот куда я попадаю, когда вхожу:

комната без окон и дверей, а стены такие тонкие, что я вижу и слышу сквозь них все, но сломать не могу.

Я здесь, но меня нет.

Я стучу, чтобы меня выпустили отсюда, но меня никто не слышит.

Вот куда я попадаю, когда вхожу:

в страну, где лица у всех отличаются от моего и речь слышна, когда никто ничего не говорит; и все гудит вокруг от нашего дыхания. Я делаю то, что делали римляне в Риме; я пытаюсь общаться, но никто не предупредил меня, что эти люди глухие.

Вот куда я попадаю, когда вхожу:

это нечто совершенно, непередаваемо оранжевое.

Вот куда я попадаю, когда вхожу:

здесь мое тело превращается в фортепиано, но у него одни только черные клавиши – диезы и бемоли, когда всем известно: чтобы сыграть песню, которую захотят слушать люди, нужны и белые клавиши тоже.

Вот почему я возвращаюсь:

мне нужно найти белые клавиши.

Я не преувеличиваю, когда говорю, что мама не сводит с меня глаз целых пятнадцать минут.

– Тебе не нужно заняться чем-нибудь другим? – наконец спрашиваю я.

– Верно. Ты прав, – взволнованно отвечает она, но не уходит.

– Мама, – со стоном произношу я, – есть вещи более занимательные, чем наблюдение за тем, как я ем.

Например, смотреть, как подсыхает краска. Или как крутится белье в барабане стиральной машины.

Я знаю, что сегодня сильно напугал ее тем, что случилось утром. Это очевидно, так как а) она не способна оставить меня больше чем на три секунды и б) она охотно согласилась приготовить мне на завтрак картошку фри. Она даже отправила Тэо в школу на автобусе, вместо того чтобы, как обычно, везти его на машине, так как не хочет оставлять меня дома одного и уже решила, что сегодня я нездоров и в школу не пойду.

Скажу без обиняков: я не понимаю, чем она так расстроена, когда это я потерялся.

Скажу без обиняков: я не знаю, кто такие обиняки и почему без них нужно обходиться, когда хочешь высказаться прямо.

– Пойду в душ, – объявляю я. – Ты со мной?

Это наконец выводит маму из ступора.

– Ты уверен, что чувствуешь себя хорошо?

– Да.

– Тогда я через несколько минут приду и проверю, все ли в порядке.

Как только она уходит, я ставлю тарелку с картошкой на тумбочку. Душ я приму, но сперва мне нужно кое-что сделать.

У меня есть собственная камера для обкуривания. Раньше она была домом для моей рыбки Арло, пока он не умер. Теперь пустой аквариум стоит на моем комоде, перевернутый. Под ним – нагреватель для кофейной чашки. Сперва я пользовался сухим спиртом, но мама не слишком радовалась, что я развожу огонь в своей комнате, даже если это всего одна таблетка; так появился электрический подогреватель. На него я ставлю маленькую лодочку, сложенную из алюминиевой фольги, а потом выдавливаю в нее каплю суперклея размером с пятицентовик. Я беру чашку с какао, без молока конечно, которую принесла мама, и тоже ставлю ее в камеру – она обеспечит влажность воздуха, хотя пить из нее какао после обдымления, когда на поверхности будут плавать белесые хлопья, мне не захочется. Наконец я помещаю внутрь стакан, на котором известный мне образец, а именно отпечаток моего собственного пальца, чтобы проверить, исправно ли все работает.