Дом - [5]

У каждого своя судьба.

Одни в доме следовали Библии, другие — Корану. Для Марата Стельбы из второго подъезда такой книгой стал отрывной календарь. Ему уже била седина в бороду, а он думал больше, чем делал, и ходил, как тень. Долгими, зимними вечерами Марат Стельба изучал философию и сравнивал религии, пока однажды за деревьями не разглядел леса. «Христианину уготована нирвана, а буддист попадёт в Царствие Небесное, − произнес он вслух открывшуюся ему истину. — Главное − не чему поклоняться, а как».

И взял в путеводители ежедневник.

Он предпочитал карманное издание, которое помещалось синицей в руке, обещая журавля в небе. На передней стороне каждого листка значилась дата, фаза луны и заход солнца, а на обратной — указания на день. На самом деле, календарь содержал разную смесь — от поваренных рецептов до исторических памяток, − так что его толкование давалось с трудом. Но со временем Марат Стельба поднаторел не хуже цыганки. Изо дня в день он слепо подчинялся наставлениям, смысл которых оставался для других туманным. Он держал численник в отхожем месте и заглядывал в него по утрам, справляя нужду. «Будущее всё равно обманет, лучше узнавать о нём между делом», − ворчал он, мысленно составляя дневной распорядок. И в нём усердствовал. Если читал о беге трусцой — носился, как угорелый, если речь шла о достоинствах вин — напивался. Марат Стельба никогда не забегал вперед, не позволяя себе листать численник, поэтому каждый день готовил ему сюрприз. Он жил, что называется «с листа»: то целый вечер бился над пасьянсом или чинил по инструкции испорченный глобус, то спал сутками напролёт. Через год, когда численник заканчивался, Марат Стельба покупал следующий, первый попавшийся. Некоторые страницы содержали советы женщинам. И тогда Марат красил губы и пудрился. Его секта насчитывала одного человека, но Марат не смущался. «Нет разницы, что исповедовать: главное − искренне, − твердил он с упрямством попугая. — Людей, как и псов, можно натаскивать даже на чучелах».

Постепенно численник стал его молитвой, его десятью заповедями, его Богом. Записи в нём, случалось, противоречили друг другу, но Марат Стельба и в этом видел символ. «В реке только русло и знает своё место», − крутил он седые усы, поклоняясь самой жизни и её движущей силе — времени. Сверяясь с руководством, он неделями постился, а в полнолуние разговлялся, соразмеряя аппетиты с луной, с которой они вместе росли и были на ущербе.

Так он и жил в скорлупе сегодня, полагая, что выбирать будущее, значит гадать на кофейной гуще, и ему казалось, что он не отличается от окружающих, а стало быть, счастлив.

Авессалом Люсый был молод и ершист. По этой причине в семье его считали паршивой овцой. «Мать от слова “жрать”, отец от слова “триндец”», − огрызался он. Но одной рифмой от близких не отделаешься, и однажды он ушёл из дома. Марат Стельба подобрал его на улице, когда он вместе с кошками мок под дождём в подворотне. Первое время они ладили, но потом Марата Стельбу стала раздражать его практичность. Казалось, они поменялись возрастом, и Авессалом был в два раза старше. «Каждому поколению плевать на другие», − молчал Марат Стельба. Но Авессалом читал его мысли.

− Вот-вот, бедные-несчастные, − брызгая слюной, скалился он, − проели свой хлеб, промотали, профукали чужое будущее, а нам теперь расхлёбывать! − Марат вскидывал руки, но палача было не остановить. − Правый сапог от левого не отличаете, − рубил он. − Тогда лапу сосали, думали, хуже вашего времени и быть не может, а вышло − ещё как!

− И в раю, верно, думают, что в аду сидят, − вставлял Марат Стельба.

Но Авессалом пропускал мимо ушей.

− А теперь локти кусаете, − гнул он своё, − ваши планы так и остались на бумаге, ваши идейки носились в воздухе, да так никуда и не вылились…

− Откуда ты знаешь? − взывал к милосердию Марат Стельба.

− Знаю, − добивали его, − все вы маменькины сынки!

И Марат Стельба нёс в ванную свою отрубленную голову.

«Война − тоже диалог», − под капель умывальника успокаивал он себя, опустив щеколду.

Проходил час, другой.

− Ладно, не сердись, − раздавалось, наконец, за дверью. — Это я так − мне твоя жизнь, в сущности, по барабану.

Луна была в Рыбах, ночь пришла вперед звёзд, которые были пока бесконечно далеки от своих отражений в воде.

− Хорошо быть приговорённым, − захлебывался желчью Марат Стельба, − знать, что тебя повесят и встретить смерть лицом к лицу. Ночь длинна, можно подвести черту, больше не лгать, не страшиться, не плакать, не надеяться…

− Только не забудь справить нужду, − бурчал Авессалом, беззлобный, как старая крапива, − а то на верёвке обгадишься и сдохнешь под собственную вонь.

Сумрак наслаивался на сумрак, как масло на хлеб, ночь лютовала, и только маленькая, тусклая лампочка над подъездом храбро сражалась с ней.

С тех пор они не разговаривали, оставляя друг другу записки.

«Ох до чё ж ты нерьвный, дядя, − рубил Марата Стельбу размашистый, как сабля, почерк, − чисто муха на стекле!»

«О тебе пекусь», − оправдывался он. Но его приканчивали грамматикой: «Ой тока не нада этова другим задвигай эту фишку а мне лутше бабки оставь!»