Дом Витгенштейнов. Семья в состоянии войны - [31]
Главным источником вдохновения для Пауля в самые мрачные часы плена был Леопольд Годовский, виртуоз из Литвы. Считалось, что у него лучшая техника из всех живших тогда пианистов.
Годовский произвел сенсацию венским дебютом в 1904 году, сыграв собственную блестящую версию вальса Штрауса «Голубой Дунай», а также несколько этюдов Шопена, великолепно переработанных для левой руки. Похоже, Пауль побывал на том концерте. А если и нет, то определенно слышал о нем. «Уверяю тебя, я — главная тема в Вене, — писал Годовский другу. — Обо мне пишут во Freie Presse, самой важной австрийской ежедневной газете. Критик, как мне сказали, — ужас всей Вены. Все мои друзья ликуют от его рецензии, они говорят, что благодаря ей мое имя здесь упрочится»[134].
Годовского приглашали в Вену много раз, и в начале 1909 года он занял престижный пост директора фортепианной школы Императорской академии музыки с самой высокой ставкой для учителя музыки во всей Европе. Неоднозначные переложения Годовским этюдов Шопена для левой руки публиковались в 1894–1914 годах. Пауль не видел их до войны, но знал о них и, поправляясь в омском госпитале, однажды аккуратно изобразил углем на пустом ящике фортепианную клавиатуру и впервые попробовал угадать, как Годовскому удалось переложить для одной руки бурный «революционный» этюд Шопена.
Пауль работал над этим этюдом в его изначальной форме — для обеих рук — с Лешетицким и минимум дважды исполнял его на публике: в Граце в феврале 1914 года и в Венском Musikverein в марте, поэтому он знал ноты наизусть. Задача заключалась в том, чтобы соединить страстную, беспокойную тему правой руки с быстрой фигурацией левой таким образом, чтобы исполнять и мотив, и аккомпанемент всего пятью пальцами одной руки. Многие пианисты отказались бы от этой затеи как от невозможной, но Пауль, зная, что Годовский десять лет назад добился успеха, твердо решил разобраться, как ему это удалось.
День за днем и час за часом он обращался к этой трудной и неразрешимой задаче, стуча замерзающими пальцами по деревянному ящику, внимательно вслушиваясь в воображаемые звуки музыки в своей голове. В углу палаты, переполненной инвалидами с гниющими ранами, этот трагикомический спектакль пробуждал симпатию и любопытство товарищей-заключенных и персонала госпиталя.
27
Искра надежды
Беспрерывный стук пальцев Пауля привлек внимание 32-летнего датского дипломата Отто Вадстеда во время одного из его будничных визитов в госпиталь. Датчане, заняв в войне нейтральную позицию, содержали в Омске консульство, следили за условиями содержания заключенных и посылали отчеты в датский Красный Крест. Консул Вадстед полностью посвятил себя службе, стараясь посещать все лагеря так часто, как позволят сибирские власти, оказывая помощь и предлагая дружбу многим австро-венгерским и немецким заключенным. Высокообразованный человек, он бегло говорил по-французски и по-немецки, был весьма начитан, увлекался живописью и игрой на скрипке. Тронутый бедственным положением Пауля и встревоженный его физическим и душевным состоянием, он ходатайствовал перед начальником штаба Омского военного округа, генералом Морицем, о том, чтобы после госпиталя перевести Пауля в место интернирования, где будет фортепиано. В первые годы войны Омск оказался не готов принять неожиданно огромный поток заключенных с запада, и пока за городом строили концлагеря, их размещали где попало. В январе 1915 года они содержались в цирке, винном погребе, борделе и на заброшенной бойне, а также в гостиницах и частных домах.
В Вене фрау Витгенштейн удалось наладить с Паулем связь через своего племянника Отто Франца, дипломата, работавшего в австрийском посольстве в Копенгагене. Франц напрямую контактировал с Министерством иностранных дел Дании, регулярно получавшим бюллетени из консульства Вадстеда в Омске. Благодаря этому Франц телеграфировал тете в Вену 20 февраля 1915 года: «Во второй половине января Пауля перевели в маленькую гостиницу в Омске. Свобода передвижения по городу. Должен отмечаться три раза в неделю»[135]. Пауль уже написал матери то же самое, но его письмо от 2 февраля пришло в Вену только 28 марта:
Дорогая горячо любимая и драгоценная матушка, меня уже выписали из госпиталя в добром здравии и, благодаря ходатайству датского консула, мне дали разрешение остаться здесь и жить в городе, чему я очень рад. Итак, лучше всего отправлять заказным письмом через Копенгаген по следующему адресу: Лейтенант П. В., prisonnier de guerre, номера Степановской, Омск… У меня все хорошо, я даже играю на фортепиано. Ужасно рад каждой весточке из дома и искренне благодарю всех, кто мне пишет. Всем мой привет! Твой сын нежно обнимает тебя, дорогая мамочка.
Пауль [136].
В той же гостинице жили двадцать офицеров, по четверо в комнате. Все, кроме двоих, были из Австро-Венгрии. Заключенным разрешалось ходить в город. Сначала, если они давали слово, что вернутся, они могли гулять, сколько вздумается, но строгий кодекс чести заставлял их пытаться бежать при первом же удобном случае. Было совершено столько попыток побега, что в конце концов выведенные из себя сибирские власти ограничили заключенных двумя выходами в город в неделю, группами по шесть человек, под строгим наблюдением вооруженной охраны.
