Дом в наем - [25]

Все эти дни ждал появления белой собачки, но напрасно. Это беспокоило его, ловил себя на том, что ищет безнадежно – между облаками или где-то вдали, – не осуждает ли маленький друг его колебания, раз пренебрегает им? А возможно, одиночество сводит его с ума, повергает в растерянность, возможно, ему только кажется, будто он дожил до успокоения? Или успокоение настолько чрезмерно, что это – сумасшествие, но отраженное в кривом зеркале? Не признак ли помешательства то значение, какое он придает какой-то собачке? Но куда он ни бросит взгляд – на двор, на дорогу, на кусты, – все напоминает ему о ней. Шепот сосен приносит ему сообщения от нее, сообщения, которые разгадать невозможно.

Вечерами случалось и такое. Запершись в комнате, он переставал искать; прислушивался в ожидании стука для того, чтобы встать на пороге – тихому и утешающему, точно так же, как встала на пороге собачка при первой их встрече. Ощущал, будто грудь его полностью распахнута, будто в нее вот-вот постучится чей-то невидимый перст. Ничто больше не подлежало обсуждению. И в морали Стефана, смешной и незыблемой, было свое достоинство.

28

Готовность притягательна. Однажды вечером (уже очень поздно) Матей услышал желанный стук в наружную дверь. Удары прозвучали, наверное, зловеще – в такое время, в такой глуши, – и невидимый перст не коснулся его. Но он и не испугался, доверился – как и после ультиматума Стефана – судьбе.

Быстро натянул рубашку, зажег свет в комнате, потом в прихожей. Во входной двери было два небольших застекленных прямоугольника, он посмотрел через них в темноту. Васил, рядом с ним девушка. На полголовы выше него.

Дверь – металлическая, ржавая, тяжелая. Пока открывал, она выла и скрипела. Показалось, это она спросила:

– Напугали тебя, бате Матей?

Уже внутри, в комнате, Кристина протянула ему руку – „как приятно познакомиться с таким известным человеком…" Она расстегнула молнию сумки, вынула блестящий пакетик, движения – опоры, мысленно подготовленные для первого момента встречи. „Можно сварить кофе?" – и пошла на кухню.

Это было как первые ходы в шахматах – немного ошарашенный, немного безучастный, Матей обменивался с ними знакомыми репликами и жестами. Энергичность, деловитость и выверенность: поведение девушки подавило его тихое желание быть утешителем, подобно его маленькому белому другу. Она вышла из комнаты вроде бы тактично, дав ему возможность поделиться с Василом первым впечатлением от нее, но… в то же время не дала ему никакой возможности составить себе его.

Сын Стефана осматривался.

– Я был уверен, что у тебя нет кофе, поэтому мы прихватил и с собой… У тебя ничего нет, абсолютно ничего. Даже телевизора. Даже транзистора. И книги ты не привез…

– Естественно, ведь я от вещей и убежал.

– Пытаюсь понять, но все же книги…

– Здесь мне совсем не хочется читать.

– Я всегда спрашивал себя, из чего состоит день человека искусства…

– Кое-что о прошлом я мог бы тебе рассказать, о сегодняшнем – трудно.

– Но почему? Тебя здесь ничто не отвлекает, в доме тихо, да и вокруг…

– Просто нечего рассказать… Утром, например, вышел и оказался у тополя. Простоял возле него довольно долго… Часов у меня тоже нет. Я обнял его и почувствовал, как он вливает в меня силы. Было очень хорошо. Ничего более определенного, кажется, не могу тебе рассказать.

Ему вдруг показалось, что у Васила множество глаз… это было совсем реальное ощущение – одежда, фигура парня тоже как будто уставились на него с удивлением: „Почему я здесь? С режиссером разговариваю или с привидением? Надо было, наверное, разговаривать только о моей Кристине."

Она принесла кофе, и Матей присел на кровать, освободив для них стулья. Девушка расставила чашки и успела сказать, что считает его уединение в этом доме волнующей выдумкой свободного человека и артиста. Он улыбнулся – не ее словам, – уловил, из какой дали доходят до него их голоса… Эти дети, пришедшие за помощью и советом, думали, что пришли к нему, они не знали, что находятся пока там – на общем берегу, а он – на своем острове. Они звали его, это верно. Но, может быть, причина его нового звукового восприятия гораздо более проста, чисто физиологическая: тишина засела глубоко в его ушах, и каждое слово проходит долгий путь, чтобы преодолеть ее.

Кофе, общие разговоры. Теперь он смог разглядеть ее. Она была не только выше Васила, но и крупнее, вся ее фигура – решительнее. Лицо девушки с окраины, типичное: удлиненный нос, удлиненная нижняя челюсть… черты, свидетельствующие о земном практицизме. Она не привлекала его, и, может, понял, как он несовершенен: хотел стать наконец-то утешителем, но для существ ему симпатичных… Васил – да, однако она… (Встряска, попытка выгнать его все же сказались, и состояние, в котором он пребывал в течение первых недель в этом доме, теперь было недостижимым.) Поймал быстрый взгляд, которым они обменялись, – „давай начнем… до каких пор тянуть…" Васил в то же мгновенье облизал беспокойно левый угол рта, Матей отметил, что у него была такая же привычка: он делал так перед началом худсоветов, когда хотел взять себя в руки… Ну да, они были здесь потому, что он – артист, но еще и потому, что он – отшельник. Только артист мог бы сказать: „бросьте все и отправляйтесь в путь"; но лишь отшельник мудр настолько, чтобы предположить: они, по сути дела, растеряны и, может быть, ничего не хотят бросать, может быть, они скрывают правду от самих себя, не знают, как поступить, как вернуться назад, не потеряв собственного достоинства… Был и третий вариант – они мыслят по-разному, ищут разные выходы.