Дом в Мещере - [15]

Потом я долго вижу ее, сидящую по-турецки на не застеленной постели. Белые стены сочатся ровным матовым светом. Она смотрит прямо перед собой в окно. В его квадрат вписано полное, терпимое для глаз закатное солнце.

Крохотная изумрудная ящерка-калека застыла на ее бедре. Их взгляды неподвижны и сходятся в одну точку, ослепленную солнцем.

Очнувшись, в конце концов я обнаружил себя на крыше.

Сначала было непонятно, где. Я увидел над собою небо, а привстав, понял, что вокруг – открытое, как на пустыре, пространство, приостановленное сзади сохнущими на веревках простынями и углом стены. Я долго рассматривал свою тень на штукатурке. Чем-то она привлекла меня, и я подумал: эта тень – не моя.

За простыней невдалеке открывался утопленный за горизонт купол с крестом в окружении верхушек кипарисов. Стало ясно: то, что я принял за пустырь, – пространство крыш домов, вплотную прилепившихся друг к другу. Однажды у Гефсиманского сада я видел военный патруль: солдаты свободно прогуливались над карнизами, внимательно посматривая вниз, на уличную толпу. Поговаривали, что почти в любую точку старого города можно попасть, передвигаясь исключительно поверху.

Голова была свежей, я ощупал себя – вроде ничего не болело. Я встал, чтобы осмотреться и понять, как отсюда спуститься.

Происшедшее меня ничуть не испугало, потому что было настолько невероятно, настолько я не понимал, что произошло, что все отнес к разряду недоразумения. Я даже был благодарен неведомым обстоятельствам за то, что очутился в таком чудесном месте. Когда б еще мне самому взбрело в голову сюда забраться? Когда бы я еще увидел равнину белого города, стоящего в море света?!

Солнце палило вовсю, и стоило закрыть глаза, как оно тут же перемещалось слепым пятном в затылочную область и там мягко шевелило теплыми кровяными лепестками.

Поднявшись, я обнаружил, что совершенно наг, и вдруг пронзительно заныло темя. Я снова сел. Еще раз недоверчиво осмотрел себя и почуял, что крыша на новом месте раскалена прямо-таки зверски. Попробовал, поерзав, переместиться и отыскать то место у стены, где лежал прежде, но, видимо, тот участок уже успел нагреться.

Я вскочил, стянул с веревки простыню и, обернув вокруг бедер, отправился на разведку. Стараясь срочно удалиться от места пробуждения, был неосторожен и едва не провалился в щель между домами.

Требовалось срочно отыскать место для удобного спуска, где было безлюдно: никому ничего объяснять не хотелось. Ориентируясь по идущему снизу уличному гулу, я наконец вышел в тишину и осторожно подполз к краю, опираясь только на кончики пальцев.

В крохотном внутреннем дворике росло, наполняя его с горкой, густое абрикосовое дерево. По ветке, налегающей на край крыши, я спустился вниз. Огляделся. Кругом глухие стены, запертая изнутри низенькая дверь и напротив от нее единственное окно. Ни души.

Страшно хотелось пить.

Я отобрал с земли несколько битых абрикосов.

Обсосанной косточкой постучал в окно.

За спиной раздался глухой звук упавшего плода.

Постучал еще.

Дворик был тенистый, и лезть обратно на крышу не хотелось – я сильно обгорел во сне, и теперь любое движение, вызывающее сокращение кожи, ощущалось как ссадина.

Я потуже затянул на бедрах простыню и сел на лежащий под абрикосовым деревом коврик. Я подбирал вокруг себя сочные плоды и, надкусив, высасывал медовую мякоть.

Вдруг подумал: как она там?

Все равно пить хотелось нестерпимо, и я снова подкрался к окну.

Постучал – теперь упорней, звонче.

Рама прянула от стука, как живая.

Громко спросил по-английски: есть кто-нибудь?

За плотной шторой ничего не видно.

Вдавил раму глубже (насколько было возможно – что-то там мешало) и протянул руку, чтобы отодвинуть штору. Не по себе мне было лезть в чужое хозяйство. Я мешкал, теребя, собирая пядью складки толстой ткани, пытаясь подобраться к краю, чтоб разом сдвинуть и открыть – что там, за нею.

Не так все оказалось просто.

Я стал тянуться вбок и внутрь – для этого пришлось прижаться предплечьем и щекою к раме. При этом в боковом зрении вдруг мелькнуло что-то зеленоватое, находясь смутно, не в фокусе из-за близости к глазу, рывком спустилось по известняку стены и застыло у переносья.

Зажав в руке край шторы, я отстранился, чтобы разглядеть. Это была ящерка, точь-в-точь такая же – с раздвоенным хвостом. Во рту она держала пестрый лоскуток: исчезнувшую по брюшко в пасти бабочку. Вдруг кто-то сильно дернул меня за руку, и я влетел в темень.

Что было дальше? Дальше снова темнота. И в ней какие-то щелчки, щелчки мгновений, как будто кто-то перезаряжает… Да, там были вспышки, одна, другая, череда из букв, которые слагались по группам в имена, так, словно смысловой мотив на ощупь кисти не пытался подобраться, чтоб имя верное, единственное выбрать… Щелчки и вспышки раздавались, похожие на то, как если бы фотограф опергруппы работал на месте преступления, снимая ракурсы от следа к следу с трупа.

Все это длилось дико долго. Никак нельзя было проснуться…

Потом возник внезапно некий звук, протяжный тонкою тоской, и, подхватив, вдруг вынес зрение на место ясное, и я очнулся.

В общем-то, все, что случилось тогда со мной, впоследствии никогда не вызывало чувства досады. И совсем не потому, что сослагательный мотив отношения к прошлому всегда мне казался порочным. Позже, вспоминая, я всякий раз был счастлив от уверенной мысли, что легко отделался. Хотя, чего именно я тогда бежал, все еще не ясно. Есть два варианта отношения к происшедшему: либо расценивать его как пустое событие – случай, не имеющий никакого внешнего смысла; либо пытаться найти слабый отзвук, след, неким образом деформирующий судьбу, ее тем самым выявляя. Увы, такое понимание забрезжило лишь недавно.