Дом убийств - [48]

Серафен почувствовал, что при этом воспоминании его собеседника еще и сегодня пробирает дрожь.

— Ужас, который я испытал при этой мысли, превосходил даже страх, охвативший меня, когда я поднял крышку люка. Теперь я был одержим страхом — перед людьми, перед эшафотом. Потому что кто бы мне поверил?

Человек сделал паузу.

— Тогда, — продолжал он после минутного молчания, — я схватил свою трость, шляпу и дорожный мешок, в который сунул остатки хлеба — потом он мне очень пригодился, я съел все, до последней крошки. Как мог, поправил мешки, на которых лежал, и выскочил через воротца конюшни. Я бежал, как безумный. Я и был безумен. Помню, я увидел колодец, а перед ним… стоял человек. Он был повернут ко мне спиной, но мне показалось, он услышал мои шаги и сейчас обернется. Я отпрянул назад и спрятался за тележкой. Между тем человек наклонился, поискал что-то на земле, потом размахнулся и бросил это в колодец. Что-то тяжелое… Я услышал: «плюх!»

— Один человек… — пробормотал Серафен.

— Да. Всего один. И я его не разглядел. Шляпа отбрасывала тень на его лицо. Помню только, что был он безбородый. Он ступал тяжело, ссутулясь. Не могу поклясться, но в какой-то момент мне показалось, что у него вздрагивают плечи — как будто он плакал…

— И это был тот самый человек, который у вас на глазах проткнул вертелом моего отца?

— Да, это совершенно точно.

— И не было никого другого?

— Никого.

— И он бросил что-то в колодец?

— Да. И потом побрел, понурясь, в сторону железнодорожной насыпи. А я пустился наутек. Не разбирая дороги, через лес, через холмы. Я бежал прямо на север. Вместо компаса мне служил запах гор. Так я очутился возле этой церкви. Не знаю ее названия…

— Церковь святого Доната, — машинально уронил Серафен.

— Я молился, — продолжал человек в трауре, — и получил совет: беги! Что я и сделал.

— Один человек… — прошептал Серафен. — И вы не знаете, как он выглядел?

— Двадцать пять лет, — сказал незнакомец. — С тех пор прошла целая жизнь. Я только что потерял жену… Нет, я не знаю. Но даже если бы смог вам его описать, что бы это дало? Как он выглядит теперь, четверть века спустя? А война? Возможно, его давно нет в живых.

— Если б он умер, — проговорил Серафен, — я почувствовал бы это здесь, — рукой он указал себе на грудь. Человек в трауре смотрел на него. Серафен не шевелился, он продолжал стоять, прислонившись спиной к колонне, как будто врос в нее.

— Четверть века… — устало повторил путешественник. — Вы слишком молоды, чтобы знать, что это такое…

Он умолк, озадаченный. В полутьме ему показалось, что Серафен смеется. Внезапно Серафен повернулся и зашагал в направлении слабого света, который брезжил над портиком.

Человек в трауре последовал за ним.

— Не могу ли я, — спросил он неуверенно, — что-нибудь сделать для вас? Знаете… Как бы это сказать… Словом, я богат и…

Тут он прикусил язык, вспомнив о коробке из-под сахара, полной золотых луидоров.

— А я, — сказал Серафен, — еще беднее, чем вы думаете. Я был отнят от материнской груди трех недель от роду. Всю мою жизнь я не знал, что такое мать. Единственное, что от нее осталось… это страшный сон, который командует мною. Вот вы говорите, двадцать пять лет… По-вашему, это много? А она ничуть не переменилась, у нее все так же перерезано горло и… — он едва не добавил: «на сосках последние капли молока, которые предназначались мне», однако сдержался. — Я знаю, она не простила, — продолжал он. — И я не прощаю. А вы, с вашей исповедью, пришли слишком поздно… Слишком поздно…

И он ушел, не бросив ни кивка, ни взгляда, ни слова признательности этому подавленному человеку, который был богачом.

Сухие листья с печальным шелестом устилали землю вокруг церкви. Настала ночь.

«Я должен был догадаться, — говорил впоследствии мсье Англес, — в первый и последний раз он попросил у меня день отпуска. Если не ошибаюсь, это был понедельник…»

Серафен спал неспокойно, урывками, преследуемый бессвязными мыслями. Один человек. Колодец. Он бросил что-то в колодец. И вся эта бойня — дело рук его одного. А как же тогда двое других? Выходит, он ошибался, хотел убить двоих невиновных… Или одного невиновного и одного виноватого? Правду знал теперь только один человек: тот, кто остался в живых, люрский булочник Селеста Дормэр. Значит, это он убрал тех двоих… Но почему? Колодец… Человек, которого видел незнакомец, бросил что-то в колодец. Что-то, с помощью чего его можно было уличить. В тот самый колодец, к которому Серафен не смел приблизиться, преследуемый призраком своей матери. Кстати, есть ли там внутри вода? И сколько? Метр, два? Что-то ему мешало, он не мог заставить себя заглянуть в колодец. Как отыскать лежащую на дне улику? Что с ней сталось по прошествии четверти века?

Серафен был у себя дома, в объятом ночью Пейрюи, и, заложив руки за голову, вслушивался в плеск фонтана. Он подумал о Мари Дормэр. Говорят, бедняжка не на шутку больна. Это скверно. Она так любила жизнь, была такой импульсивной. Серафен сказал себе, что должен с ней повидаться. Возможно, девушке полегчает, если она узнает, что он тревожится о ее здоровье. В любом случае, это его ни к чему не обязывает. Разве он не сказал ей, что не может любить никого?