Дом убийств - [47]

Серафен слушал, не отрывая жадного взгляда от губ незнакомца. Старый Бюрль рассказывал о мертвых. Этот же говорил о живых. Его слова рисовали Серафену живого отца, спускающегося по крутой лестнице с хлебом в руках; живую мать, смущенную нежданным вторжением чужака, стыдливо прикрывающую грудь.

— Он устроил меня на мешках с почтой, — продолжал между тем человек в трауре. — Как сейчас помню: пахло сургучом, с джутовых мешков свисали большие красные печати. Было довольно жестко, зато тепло, а главное — сухо. Я устроился поудобнее и принялся за еду. Должно быть, я уснул — как был, с последним недожеванным куском во рту. Однако сон мой оказался недолгим. Меня разбудил какой-то глухой шум, тяжелый удар, сотрясший балки. От неожиданности я вскочил. Мне хотелось пить: ваш отец забыл оставить мне воды. На маленьком столике стоял фонарь. Я взял его и осветил ведра, из которых поили лошадей. Мне нередко случалось довольствоваться таким источником, однако ведра были пусты. Тогда я сказал себе: «Раз уж тебе приспичило напиться, ничего не поделаешь, придется побеспокоить хозяев».

Он помолчал и повторил:

— Придется побеспокоить хозяев… В темноте я подошел к лестнице. Лошади вели себя беспокойно: фыркали, вздыхали, вытягивали шеи к своим корытам. Но… в двадцать лет на такие мелочи не обращаешь внимания.

Человек в трауре вздохнул, потом возобновил рассказ.

— Наверх вели двадцать две ступеньки. О, впоследствии я не раз пересчитывал их в своих воспоминаниях! Помню еще, моя рука приподняла крышку и оставалась в таком положении минуту, может, больше… До меня не сразу дошло, что происходит. То есть, чтобы это увидеть, понадобилось всего несколько секунд, а вот осознать…

Он тяжело опустился на усыпанную обломками ступеньку алтаря, как будто у него вдруг подкосились ноги от того, что еще только предстояло сказать.

— Не сразу… — повторил он. — Я увидел что-то вроде красного шпагата, который, раскручиваясь, катился прямо ко мне, медленно, не собирая пыли, словно увлекаемый собственным весом. Как вам сказать… Он катился, попадая в трещины между плитами, пока не достиг края люка — и тут он будто взорвался, хлынул вниз, так что у меня оказались забрызганными штаны и башмаки. Машинально я пощупал капли — они были теплыми… Однако, прежде чем я успел задуматься, меньше чем в метре от меня я увидел широкую юбку и корсаж, массу спутанных волос… Боже праведный! Все это ползло, издавая жуткий звук, наподобие продырявленных кузнечных мехов, а впереди была рука с растопыренными пальцами, и эта рука тянулась к колыбели, где были вы; она почти дотянулась, но упала и замерла, так и не успев коснуться колыбели…

— Мама, — тихо проговорил Серафен.

— Потом я увидел еще, как в тумане — понимаете, лампа опрокинулась, и единственное освещение давал огонь в очаге — двоих схватившихся мужчин. Одним из них был ваш отец. В руке он держал что-то блестящее и красное, у второго тоже было оружие, и они старались перерезать друг другу горло, молча, без единого звука. Ваш отец как будто начал одерживать верх. Ему удалось оттолкнуть противника, тот отлетел к очагу, потерял равновесие и опрокинулся на спину, однако, падая, ухватился за вертел, который сорвал со стены. Он сжимал его в ту минуту, когда ваш отец бросился на него и напоролся на острие. С вертелом, торчавшим в теле, ваш отец сделал еще шаг, два шага… Он уперся обеими руками в камни очага — и тогда тот, второй…

— Второй? — задыхаясь, спросил Серафен. — Вы уверены, что там был только один человек?

— Да. Уверен. Один человек, сжимавший в руке что-то блестящее. Он подскочил к вашему отцу, запрокинул ему голову и полоснул по горлу…

— Один человек… — повторил Серафен.

— Да. Впрочем, в комнате был еще кто-то. Кажется, старик. Он сидел в кресле перед очагом, уронив руки на подлокотники и уставясь в потолок. Старик с большой красной бородой…

— А того человека, — перебил Серафен, — вы хорошо его рассмотрели?

— Нет. Помню черный силуэт. Блестящий глаз. Пару ног, руки — немного похожие на ваши… Еще видел плечи, спину… Я же сказал вам: лампа опрокинулась и погасла. И потом — я до смерти перепугался! Это сейчас я рассказываю долго, а тогда сразу же захлопнул крышку люка. Она чмокнула, соприкоснувшись с ручейком застывающей крови, — никогда мне не забыть этого звука. Я говорил себе: если тот человек его услыхал, мне конец. Мне было жутко, понимаете — жутко! Я обезумел от страха. Вам случалось такое испытывать?

Серафен поднял глаза к верхушкам колонн, теперь совершенно невидимым в темноте нефа.

— О да! — прошептал он.

— Тогда вы должны понять. Страх отнял у меня способность соображать. Он мучил меня на протяжении многих месяцев, даже лет. Я скатился по лестнице и забился в свой угол. И там я понял, что когда тот человек, наверху, уйдет, я останусь наедине с трупами, перепачканный их кровью, которая, стекая в люк, обрызгала мою обувь и одежду. Мой рассказ о неизвестном человеке, которого я толком и не рассмотрел, кого, возможно, никогда не найдут — кто бы в него поверил? А мои бумаги? Они вполне могли быть поддельными. В те дни по Франции бродило немало таких парней, как я — веселых, шумных, перекати-поле. Жандармы и власти их недолюбливали, смотрели искоса. Что было, если б за меня взялись жандармы?