Дом у дороги - [4]

Угрюмой вереницей.

И бабы всем подряд

Заглядывают в лица.

Не муж, не сын, не брат

Проходят перед ними,

А только свой солдат —

И нет родни родимей.

И сколько тех рядов

Ты молча проводила

И стриженых голов,

Поникнувших уныло.

И вдруг – ни явь, ни сон —

Послышалось как будто, —

Меж многих голосов

Один:

– Прощай, Анюта…

Метнулась в тот конец,

Теснясь в толпе горячей.

Нет, это так. Боец

Кого-то наудачу

Назвал в толпе. Шутник.

До шуток здесь кому-то.

Но если ты меж них,

Окликни ты Анютой.

Ты не стыдись меня,

Что вниз сползли обмотки,

Что, может, без ремня

И, может, без пилотки.

И я не попрекну

Тебя, что под конвоем

Идешь. И за войну

Живой, не стал героем.

Окликни – отзовусь.

Я – пось, твоя Анюта.

Я до тебя прорвусь,

Хоть вновь навек прощусь

С тобой. Моя минута!

Но как спросить сейчас,

Произнести хоть слово:

А нет ли здесь у вас,

В плену, его, Сивцова

Андрея?

Горек стыд.

Спроси, а он, пожалуй,

И мертвый не простит,

Что здесь его искала.

Но если здесь он, вдруг

Идет в колонне знойной,

Закрыв глаза…

– Цурюк!

Цурюк! – кричит конвойный.

Ему ни до чего

И дела нету, право,

И голос у него,

Как у ворон, картавый:

– Цурюк! —

Не молод он,

Устал, до черта жарко,

До черта обозлен,

Себя – и то не жалко…

Бредут ряды солдат

Угрюмой вереницей.

И бабы всем подряд

Заглядывают в лица.

Глазами поперек

И вдоль колонны ловят.

И с чем-то узелок,

Какой ни есть кусок

У многих наготове.

Не муж, не сын, не брат,

Прими, что есть, солдат,

Кивни, скажи что-либо,

Мол, тот гостинец свят

И дорог, мол. Спасибо.

Дала из добрых рук,

За все, что стало вдруг,

С солдата не спросила.

Спасибо, горький друг,

Спасибо, мать-Россия.

А сам, солдат, шагай

И на беду не сетуй;

Ей где-то есть же край,

Не может быть, что нету.

Пусть пахнет пыль золой,

Поля – горелым хлебом

И над родной землей

Висит чужое небо.

И жалкий плач ребят,

Не утихая, длится,

И бабы всем подряд

Заглядывают в лица…

Нет, мать, сестра, жена

И все, кто боль изведал,

Та боль не отмщена

И не прошла с победой.

За этот день один

В селе одном смоленском —

Не отплатил Берлин

Своим стыдом вселенским.

Окаменела память,

Крепка сама собой.

Да будет камнем камень,

Да будет болью боль.

ГЛАВА 6

Еще не та была пора,

Что входит прямо в зиму.

Еще с картошки кожура

Счищалась об корзину.

Но становилась холодна

Земля нагрева летнего.

И на ночь мокрая копна

Впускала неприветливо.

И у костра был сон – не сон.

Под робкий треск валежника

Теснила осень из лесов

Тех горьких дней ночлежника.

Манила памятью жилья,

Тепла, еды и прочего.

Кого в зятья,

Кого в мужья, —

Куда придется прочила.

Внушала голосом молвы,

Дождем, погодой золкою,

Что из-под Ельни до Москвы

Идти – дорога долгая…

…В холодной пуне, у стены,

От лишних глаз украдкой,

Сидел отставший от войны

Солдат с женой-солдаткой.

В холодной пуне, не в дому,

Солдат, под стать чужому,

Хлебал, что вынесла ему

Жена тайком из дому.

Хлебал с усердьем горевым,

Забрав горшок в колени.

Жена сидела перед ним

На том остывшем сене,

Что в давний час воскресным днем,

По праздничному делу

В саду косил он под окном,

Когда война приспела.

Глядит хозяйка: он – не он

За гостя в этой пуне.

Недаром, видно, тяжкий сон

Ей снился накануне.

Худой, заросший, словно весь

Посыпанный золою.

Он ел, чтоб, может быть, заесть

Свой стыд и горе злое.

– Бельишка пару собери

Да свежие портянки,

Чтоб мне в порядке до зари

Сниматься со стоянки.

– Все собрала уже, дружок,

Все есть. А ты в дороге

Хотя б здоровье поберег,

И первым делом ноги.

– А что еще? Чудные вы,

С такой заботой, бабы.

Начнем-ка лучше с головы, —

Ее сберечь хотя бы.

И на лице солдата – тень

Усмешки незнакомой.

– Ах, я как вспомню: только день

Ты этот дома.

– Дома!

Я б тоже рад не день побыть, —

Вздохнул. – Прими посуду.

Спасибо. Дай теперь попить.

С войны вернусь, – побуду.

И сладко пьет, родной, большой,

Плечьми упершись в стену,

По бороде его чужой

Катятся капли в сено.

– Да, дома, правду говорят,

Что и вода сырая

Куда вкусней, – сказал солдат,

В раздумье утирая

Усы бахромкой рукава,

И помолчал с минуту. —

А слух такой, что и Москва

На очереди, будто…

Идти – не штука, был бы толк, —

Добавил он с заминкой

И так невесело примолк,

Губами сжав сенинку.

Жена подвинулась к нему

С участливой тревогой.

Мол, верить стоит не всему,

Болтают нынче много.

А немец, может, он теперь

К зиме остепенится…

А он опять:

– Ну, что же, верь

Тому, что нам годится.

Один хороший капитан

Со мной блуждал вначале.

Еще противник по пятам

За нами шел. Не спали,

Не ели мы тогда в пути.

Ну, смерть. Так он, бывало,

Твердил: идти, ползком ползти —

Хотя бы до Урала.

Так человек был духом зол

И ту идею помнил.

– И что же?

– Шел и не дошел.

– Отстал?

– От раны помер.

Болотом шли. А дождь, а ночь,

А тоже холод лютый.

– И не могли ничем помочь?

– И не могли, Анюта…

Лицом к плечу его припав,

К руке – девчонкой малой,

Она схватила за рукав

Его и все держала,

Как будто думала она

Сберечь его хоть силой,

С кем разлучить одна война

Могла, и разлучила.

И друг у друга отняла

В воскресный день июня.

И вновь ненадолго свела

Под крышей этой пуни.

И вот он рядом с ней сидит

Перед другой разлукой.

Не на нее ли он сердит

За этот стыд и муку?

Не ждет ли он, чтобы сама

Жена ему сказала:

– Сойти с ума – идти. Зима.

А сколько до Урала!

И повторяла бы:

– Пойми,

Кому винить солдата,

Что здесь жена его с детьми,

Что здесь – родная хата.