Дом тишины - [88]

– Почему? – удивилась ты, Нильгюн. – Вчера еще продавали.

Бакалейщик кивнул в мою сторону, и ты тоже посмотрела на меня – мы переглянулись. Поняла ли ты, поняла ли ты меня? А потом я представил: сейчас я терпеливо и медленно, как благородный господин, расскажу тебе обо всем. Я вышел на улицу, пластинка и расчески наготове, жду. Вскоре вышла и ты. Я все, все, все расскажу тебе сейчас, ты все поймешь.

– Мы можем немного поговорить? – спросил я.

Она растерялась, остановилась и мгновение смотрела на меня – ах, какое красивое лицо! Я решил, что она заговорит, заволновался, но она пошла дальше! Торопливо, как от шайтана. Я побежал за ней, догнал и, не обращая ни на кого внимания, попросил:

– Пожалуйста, постой, Нильгюн! Выслушай меня хоть раз!

Внезапно она остановилась. Увидев ее лицо так близко, я удивился, какого, оказывается, необычного цвета у нее глаза!

– Ладно, – согласилась она. – Говори немедленно, что хотел сказать!

Я тут же забыл обо всем – ничего не приходило в голову. Мы будто недавно познакомились, и мне нечего сказать. Потом, уже не надеясь ни на что, я спросил:

– Это не твоя пластинка?

Протянул ей пластинку, но она даже не посмотрела!

– Нет! – сказала она. – Не моя.

– Нильгюн, это твоя пластинка! Посмотри хорошенько. Правда, она грязная и разобрать трудно. Она промокла, я недавно ее высушил.

Она наклонила голову и внимательно посмотрела:

– Нет, не моя. Ты путаешь меня с кем-то.

И пошла дальше, но я схватил ее за руку.

– Отпусти меня! – крикнула она.

– Почему вы все мне врете?

– Пусти!

– Почему вы все убегаете от меня? Тебе даже поздороваться со мной жалко! Что во мне плохого, скажи! Если бы меня не было, знаешь, что они бы уже сделали с тобой? – кричал я.

– Кто – они? – спросила она.

– Почему ты врешь? Можно подумать, ты не знаешь! Почему ты читаешь «Джумхуриет»?

Вместо того чтобы честно мне ответить, она растерянно и беспомощно смотрела по сторонам в поисках помощи. С последней надеждой я взял ее за руку и очень вежливо сказал ей:

– Я тебя люблю, ты знаешь об этом?

Внезапно она вырвалась от меня и бросилась бежать, но понятно, что она не смогла бы убежать! Я догнал ее в два прыжка, как кошка, что, прыгнув, ловит раненую мышь, и опять крепко схватил ее в толпе за тонкую талию. Ну-ка стой! Оказывается, это так просто. Бьется. Мне захотелось поцеловать ее, но я пока еще благовоспитанный господин и не буду пользоваться удобным случаем, в надежде, что она осознает свою вину. Я умею держать себя в руках. Смотри, никто не спешит тебе на помощь, потому что они знают, что ты не права. Ну-ка скажите мне, барышня, почему вы бежали от меня; расскажи, что вы все время замышляете втайне от меня; скажи, чтобы услышали другие, все люди, и чтобы больше никто и никогда не обвинял меня или не думал обо мне плохо. Мустафа здесь? Я ждал, что она скажет, словно для того, чтобы закончился этот нескончаемый кошмарный сон, в котором меня все считали таким подлецом. И вдруг она закричала:

– Фашист чокнутый, отпусти меня!

Так я понял, что она – заодно со всеми и тоже считает меня подлецом. Сначала я растерялся, а потом решил сразу же, прямо там, наказать ее. И в наказание избил.

27

Когда я понял, что на земле лежит Нильгюн, а тот, кто ее бил и теперь убегает, – Хасан, я сказал себе: чего ты стоишь? Беги, Реджеп, беги! Бросив авоськи на землю, я подбежал к ней:

– Нильгюн! Нильгюн, как ты, девочка моя?

Она свернулась калачиком, как в постели, уткнулась лицом в асфальт и дрожит, обхватив голову руками. И извивается так, словно не телу ее больно, а душе, и стонет она только потому, что не догадалась закричать.

– Нильгюн, Нильгюн, – позвал я, похлопав ее по плечу.

Она еще некоторое время плакала и дрожала. А потом, сжав кулачок, начала бить по асфальту, но уже не плакала, а как бы гневно и с отвращением ругала кого-то или покаянно жаловалась кому-то. Я взял ее за руку.

Тогда Нильгюн словно заметила и осознала то, чего раньше не замечала: она увидела людей, сбежавшихся к нам со всех сторон, тех, кто что-то кричал, тех, кто трусливо и с любопытством выглядывал из-за плеч других, чтобы получше разглядеть все и что-нибудь сказать. Внезапно ей, кажется, стало стыдно. Она потянулась ко мне, чтобы встать. Я увидел ее окровавленное лицо. О господи! Какая-то женщина вскрикнула.

– Обопрись на меня, милая, обопрись.

Она встала, опираясь на мою руку. Я дал ей свой платок.

– Пойдем отсюда, Реджеп. Пойдем домой.

– Как ты себя чувствуешь?

– Такси приехало, – произнес кто-то. – Садитесь.

Все расступились, мы садились в такси, кто-то протянул мне мои авоськи и сумку Нильгюн, а какой-то мальчик протянул пластинку и сказал:

– Это тетина.

– В больницу? – спросил водитель. – В Стамбул?

– Я хочу домой! – попросила Нильгюн.

– Давай хотя бы заедем в аптеку! – сказал я.

Она ничего не ответила. По дороге в аптеку она молчала, дрожала, безразлично глядя на платок, которым я промокал ей глаза, чтобы видеть, насколько она пришла в себя.

– Держи голову ровно! – сказал я, потянув ее за волосы.

В аптеке самого Кемаля-бея опять не было, а была его красивая жена, она слушала радио.

Увидев Нильгюн, женщина охнула. Потом забегала по магазину, засуетилась, стала задавать какие-то вопросы, а Нильгюн сидела и молчала. Наконец она тоже замолчала и начала промывать раны на лице Нильгюн ватой с лекарством. Я отвернулся, не стал смотреть.