Дом с крыльцом - [5]

Двося не узнала свой дом, и несколько минут удивленно переводила взгляд с крыльца на Хаима и обратно, повторяя, как сумасшедшая:

— Где мы? Это чей дом? Куда ты меня привез? Вези быстрее домой! Надо нашего сыночка покормить! Нашел время, когда шутить?!

И Хаиму, пришлось, раз пять повторить, что это ее дом, пока она поверила в это.

А потом они целый вечер выбирали имя малышу. Двося предложила его назвать в честь отца Хаима. Но Хаим запротестовал:

— По еврейскому обычаю называют в честь умерших. А я не знаю, жив ли мой отец или нет.

И предложил:

— Давай назовем в честь твоего отца.

— Ой, — испуганно сказала Двося. — У него чисто немецкое имя Дитрих!

— И мы назовем нашего сына Димой, Дмитрием!

— Но это не еврейское имя?! — возмутилась Двося, как фрумэшэ идэнэ (как религиозная еврейка-идиш). — Твой папа на такое имя не согласился бы!

— Может с таким именем нашему сыну будет легче в жизни, — успокоил ее Хаим. — Все евреи русские имена сейчас детям дают.

— Ой, какая я сегодня счастливая! — сказала Двося. — Честное слово, я никогда не была такой счастливой! Я на всю жизнь запомню этот день — 21 июня 1941 года!

— И я, — сказал Хаим. — И наш малыш тоже запомнит этот день!

7

Первые немцы появились в Краснополье через пару недель после начала войны. Это была колона мотоциклистов, которая на скорости, не останавливаясь, вытянувшись большой черной змеей, неслось через местечко.

К этому времени половина евреев ушло из местечка. Двося с Хаимом остались. И на это было две причины: только что родившийся ребенок и какая-то внутренняя вера, что немцы не тронут их. Эта вера держалась у Хаима на воспоминании о немецком плене, а у Двоси, принадлежностью к этому народу. Когда она увидела в окно плотных, загорелых парней, с закатанными по локоть рубашками, улыбающихся, как артисты на арене цирка, увидела парней, близких ей по крови, ее потянуло на улицу. Она подхватила на руки ребенка и выбежала на крыльцо, но не остановилась на крыльце, а подбежала к дороге, что бы рассмотреть их лучше, и показать сыну, что она одна из них. И он один из них. Она не видела немцев целую вечность: почти двадцать лет. Она замахала им рукой. Мотоциклисты замахали ей в ответ. Закричали:

— Guten Tag! Schoenes Maedchen! Stalin kaputt! — а один бросил ей губную гармошку, и она славила ее одной рукой, как когда-то ловила на арене цветы, которые бросали восторженные поклонники ее отцу.

— Ausgezeichnet! Du bist der beste russische Frau! Отлично! Ты лучшая русская женщина! — закричали мотоциклисты, перекрикивая друг друга. А последний мотоциклист, завершающий колону, когда оказался на одной линии с ней, бросил ей надкусанный кусок колбасы, которую он ел перед этим:

— Bitte, gnaedige Frau! Deutsch Wurst ist die beste! (Пожалуйста, мадам! Немецкая колбаса самая лучшая!)

Двося поймала и колбасу, но похлопать ей за этот трюк уже не было кому, кроме Хаима, вышедшего на крыльцо. А он не похлопал.

А дома, отодвинув от себя колбасу, сказал:

— Они не те немцы, которых мы знали. Они фашисты!

— Ты веришь советскому радио? — попыталась переубедить Хаима Двося. — Ты веришь им, сославшим и убившим твоих родителей?

— А ты веришь людям, угостившим тебя, надкусанной колбасой? — ответил Хаим и добавил — Надо было уехать…

Двося ничего не сказала.

А через несколько дней в местечке появились оккупационные войска: несколько солдат и офицер. И начали устанавливать новый порядок. Была сформирована из местных полиция, назначен староста, а всем евреям приказали переселиться на одну улицу, которую укоротили, с помощью проволочного забора, и запретили под страхом смерти выходить за пределы этого участка. Потом всем евреям, взрослым и детям, велели пришить желтые звезды. Отдельных домов для семей на этом клочке улицы не хватало, и велели селиться в один дом по несколько семей. Двосю с Хаимом и малышом поселили вместе с тремя семьями в полуразрушенный дом сумасшедшего Прокопа, который ни за что не хотел уходить из своей рухляди и перебираться в еврейский дом, и тогда полицейские, смеясь, прицепили и ему желтую звезду. Правда, не гоняли его, как всех евреев, на работу и разрешали, как и раньше, бродить по местечку. Продолжалось так несколько месяцев, а потом в местечко заглянуло какое-то большое немецкое начальство, и велено было приступить к окончательному решению еврейского вопроса, как сказал Прокоп, услышавший где-то эти слова. Сказав их, он снял с себя желтую звезду, положил ее в карман, и пояснил все простым языком:

— Забiваць вас будуць! Заутра пашлюць рыць роу, а у канцы тыдня, на ваш шабас застрэлюць! Не злуйцеся. Бывайце! Я пайшоу у Выдранку, да стрыечнага брата. А тое гэтыя злыднi i мяне падцэляць! (Убивать вас будут. Завтра пошлют рыть ров, а в конце недели на шабэс забьют! Не обижайтесь. Прощайте. А я пошел в Выдренку, к двоюродному брату. А то эти злыдни и меня убьют! — беларус.) — и в ту же ночь ушел.

А на следующий день всех мужчин повели рыть ров.

Вечером, прижавшись в темноте к Двосе, Хаим зашептал:

— Ты должна им сказать, что ты немка. Ты должна спасти нашего Дитриха! Скажешь, что он не от меня! Спасибо Советской власти, что не разрешила обрезать! Они тебе должны поверить.