Дом с крыльцом - [2]

2

Солдаты Первой Мировой войны возвращались в местечко поодиночке. Возвращались по-разному. Кто с революционными лозунгами в голове и с шашкой на боку, как Мойша, сын местного богача Якова, кто на костылях и с котомкой за плечами, как Лейба, сын Авнера-молочника. Возвращение для многих растянулось на несколько лет, ибо подхваченные волнами гражданской войны, поделенные на красных и белых, втянулись солдаты в новые битвы, еще более безжалостные и кровавые. Каждого вернувшегося солдата — еврея в местечке, как и положено, обсуждали во всех еврейских домах. Правда, не очень долго, ибо события, поглощавшие все более местечко в бурные события тех лет, не оставляли время на мелкие разговоры. Но возвращение Хаима, сына местного ребе Аврума — Берла обсуждали почти год. И причин тому было немало: во-первых в Краснополье Хаима ждала невеста Хая-Цыпа, дочка уважаемого в местечке реб Иосла, и у них был эйврусин, еврейская помолвка, закрепленная родительским словом, во-вторых, Хаим вернулся из плена из неизвестного никому города Нюрнберга, и в-третьих, вернулся с женой, и жена Хаима не говорила ни по идиш, ни по-русски, хотя Хаим уверял всех, что она еврейка и зовут ее Двося-Берта, и в знак доказательства, что все у него с Двосей по еврейскому закону, показывал ктубу, брачное обязательство, скрепленное, как всем утверждал Хаим, личной подписью Нюрнбергского раввина.

Надо сказать, что у всех евреев в местечке семьи были большие, ибо как сказано в Торе, плодитесь и размножайтесь, но у ребе Аврума и ребеце Двойры был всего один ребенок. Родился он на третий год после хупы. И то, после того, как ездила ребесн в Вильню и получила броху, благословение, от Виленского гаона. Так же, как мучилась ребесн, ожидая три года ребенка, она мучилась три года, ожидая Хаима с фронта. Ложась спать, и вставая, она первое что делала, молилась за Хаима. И Бог внял ее молитвам. Радости ее не помешала даже то, что Хаим появился не один, а с женой. Конечно, ей было неприятно, что нарушили договор с реб Иослом, и жалко было Хаю-Цыпу, которую она считала почти дочкой, но что все это значило по сравнению с возвращением Хаимки. Правда, прежде чем постелить молодоженам вместе, ребе попросил сына показать ему ктубу. Он надел очки, выкрутил длиннее фитиль в лампе, и принялся за ее изучение. Ребе написал от руки не один десяток таких ктуб, но такой документ, который дал ему Хаим, ребе видел впервые. Он был написан готическим шрифтом на немецком языке, непонятном ребе, и ребе долго вертел бумагу перед глазами, не зная верить документу или нет, и успокоился только после того, как увидел внизу бумаги несколько слов, написанных по идиш: Гот зол гебн мазл ун брохе! Бог пусть даст счастье и благословение! Он сам всегда так писал в уголке ктубы. Хоть это было и не каноническая запись, но это было благословение от него, и он никогда не забывал записать это внизу документа маленькими буковками. И неизвестный ему ребе сделал то же самое.

«Это хорошо!» — подумал ребе, вспоминая, что в его ктубе ребе Мойша — Шмерл ничего такого не написал. И может потому они с Двойрой долго ждали ребенка.

Уже засыпая, ребе вспомнил о записи в ктубе, и, толкнув в бок ребесн, сказал:

— Я думал, что я один такой хохэм, умный! А оказывается и в Нюрнберге такой же хохэм ин шул зицт, такой же мудрец в синагоге сидит!

— Тише, — остановила его излияния Двойра, — дети уже спят.

Но дети не спали. Как заговорщики, они тихонько перешептывались.

— Хорошо, что я написал внизу броху, — радовался Хаим своей придумке. — Иначе татэ, отец, не поверил бы ктубе, и послал бы письмо Нюрнбергскому ребе! Он у меня такой! Однажды перед погромом написал письмо самому Могилевскому губернатору.

— А я боялась, что он твой почерк узнает, — призналась Двося.

3

— Двося, вося, ося, ся и просто я, — раскладываю я новое имя Дагмар по слогам.

— Mein Name Dagmar. Ich weiss nicht Dvosya, — не соглашалась Дагмар. — So benennen Sie Ihre erste Liebe?[1]

— Нет, — я отрицательно мотаю головой, — так не звали мою первую любовь!

— А как? — спрашивает Дагмар.

— Суламифь, — не раздумывая, говорю я.

— Она красивая? — любопытствует Дагмар.

— Как лента алая губы ее, зубы ее, как стадо выстриженных овец, как половинки гранатового яблока ланиты ее под кудрями ее, — вспоминаю я строчки из Песни песней.

— Ой, — догадывается она, — это из библии. — Мы в приюте ее учили на память!

— Вот в Суламифь из Библии и я был влюблен.

— И больше в ни кого?

— Не успел, — честно признаюсь я. — Меня рано засватали.

.— А ты говоришь, что я твоя первая любовь! — на лету схватывая мои слова, смеется Дагмар.

— Но я же тебе сказал, что родители договорились, а не я, — пытаюсь я ей объяснить сложности еврейского шыдэха, сватовства. — Я с ней один раз поговорил и все. Больше до свадьбы нельзя.

— И не спал с ней? — удивляется Дагмар.

— О чем ты говоришь?! Я — еврейский ребенок из еврейской семьи. Мо татэ раввин. Это все равно, что у вас пастор. Если бы не война, я бы то же был раввином.

— А со мной спал, — задумчиво замечает Дагмар. — Значит, теперь пастором не будешь.

— Не буду, — соглашаюсь я. — Но твоим мужем буду!