Дом проклятых душ - [63]

У Маши слезы навернулись на глаза, Гав снова заскулил, Глафира зашипела, как змея, и тут кто-то распахнул дверь.

Гав взглянул разок, а потом повернул голову и уткнулся носом в Машин бок.

Наверное, ему было страшно смотреть на дверь, потому что теперь на пороге стоял черноволосый и чернобородый человек в черной рубахе и черном армяке [19]. Штаны и сапоги незнакомца тоже были черными. Лицо его было изрезано глубокими морщинами, однако это были не те морщины, которые пролагают годы. Эти морщины вырезала на лице натура этого человека, и она была жестокой, злобной и неумолимой.

Маше тоже было страшно, однако при этом она не могла отвести от него глаз.

– Батюшка! – радостно воскликнула Глафира.

– Донжа… – с ненавистью выдохнул Горностай.

* * *

Это была ловушка, Горностай скоро понял, что его заманили в эту ловушку с помощью этой не то бле-е-ющей, не то меме-екающей девки в нелепой одежде. Девка – ох и артистка! – напичкала его байками о потерявшемся ребенке – Горностай и повелся. Помогал ей, конечно, «маньяк», который своим жутким криком вынудил Горностая к немедленному действию. Помнится, у него здорово отлегло от сердца, когда понял, что ребенка и не было, никто не терялся. А потом все, даже воспоминания о Капитанской дочке, замутилось от боли, которую он испытывал все это время.

Но потом она появилась и спасла его. Или появился ее призрак? Или ангел, принявший ее образ? Не зря же водичка называется «Святой источник»…

Не важно, кто его спас, ангел, призрак или Капитанская дочка собственной персоной! Главное, что у него теперь свободны руки и ноги, а в голове прояснилось. Тело еще болит, но это ерунда, с этим он справится. Однажды, еще во время студенческой практики (Горностай учился на геологическом факультете в Самаре, в Нижнем Новгороде такого факультета не было), когда исследовали осадочный чехол Жигулевского разлома, в котором происходит постоянное выделение гелия и родона из недр земли, и излазили, конечно, все знаменитые Жигули, Горностай сорвался с горы Молодецкой и не убился только каким-то чудом. Убиться не убился, но побился крепко! По сравнению с той болью эта боль, которой подвергал его мучитель, была вполне переживаемой, и если бы не муки жажды, да, прежде всего жажды, а не голода, он ослабел бы куда меньше.

Но что же это он лежит-полеживает да думы думает?! Кто бы его ни держал в плену, сейчас-то он свободен! Надо бежать отсюда.

Горностай не без труда спустил ноги с лавки и увидел то, что уронил на пол.

Телогрейка. Поношенная телогрейка. В карманах что-то тяжелое – он помнил стук, с которым ватник ударился об пол.

Горностай потянулся было поднять его, но тут же о нем забыл и принялся озираться.

Связанным он лежал в какой-то безликой комнатушке, тоже оклеенной местами бумагой, как в той комнате, в которую он так необдуманно вбежал. Выгоревшая, ссохшаяся бумага довольно пугающе шуршала, в полубреду Горностаю постоянно слышался какой-то шепот, вроде бы даже шаги чьи-то… Однако сейчас он оказался совсем в другой комнате – с бревенчатыми стенами, с большой печью, на которой что-то кипит, с двумя дверьми.

Горностай вскочил, кинулся сначала к одной, к другой, толкал, дергал, пока не убедился, что они закрыты.

Хотелось пить. На полу стояло ведро с водой, в котором плавал ковшик.

Горностай нагнулся, набрал в ковшик воды, поднес было к губам… И опустил ковшик в ведро.

Вдруг всплыла в памяти – или воображении? – сцена: он просит воды. Капитанская дочка бросается к ведру, к этому самому ведру, зачерпывает ее ковшом, но вдруг замирает, словно испугавшись чего-то. А потом подносит к губам Горностая бутылочку воды и говорит: «Вот эта бутылка и еще чай в термосе – все, что у нас есть. Придется экономить, пока я не найду, как отсюда выбраться. Черт, вот же дура, как я могла забыть ту бутылку, которая рядом с тобой стояла?! Дура и есть…»

Он помнил каждое слово, которое она произнесла. Он помнил свой дурацкий вопрос: «Откуда ты взялась?»

Сейчас следовало спросить: «Где ты? Куда ты пропала?!»

Не было ни девушки, ни термоса с чаем. Почему она ушла? Или ее увел тот, кто появился потом?

Да, Горностай помнил, кто-то еще был в комнате. Его мучитель, вот кто! Горностаю тогда казалось, что он слышит его голос в бреду… а может быть, это был не бред?

От напряжения заболела голова, и Горностай потер виски, подышал глубоко, чтобы успокоиться и собраться с мыслями.

В комнате тонко, пряно пахло сухими травами, развешанными по стенам. Пахло горячей водой от ведра. И еще чем-то пахло довольно неприятно, и это еще мягко сказано. А если называть вещи своими именами, то просто воняло.

Довольно скоро Горностай сообразил, что неприятный (хм!) запашок исходит от него.

Не удивительно, если вспомнить, что он двое или трое суток, а то и больше лежал связанным, и этот скот с бледно-голубыми глазами не позволял ему подняться и ни в какой туалет, сволочь, не водил!

От осознания этого Горностай почувствовал себя оскорбленным до такой степени, что, во‐первых, убил бы своего мучителя на месте, если бы тот сейчас попался ему под руку, а во‐вторых, понял, что не должен оставаться в таком состоянии ни минуты лишней. Крепости его духа хватило на то, чтобы выдержать пытку голодом и жаждой, но выдержать пытку отвращением к себе он не смог.