Дом проклятых душ - [60]

После того как мучитель ободрал до крови костяшки пальцев о зубы своей жертвы, он избивал Горностая прикладом обреза, который приносил с собой. Нет, убивать пленного он, похоже, не собирался, ведь уже сто раз мог это сделать, а только бил его, иногда просто заглядывая в каморку, которую превратил в тюремную камеру, и спрашивал, не надоело ли пленнику тут валяться и не готов ли он исполнить наконец требуемое.

Потом Горностай впал в забытье, и в этом забытье вдруг появилась перед ним та девушка, дала ему воды, а потом куда-то его повела. Он думал, что умирает, но все же не верил в это, потому что в полубеспамятстве ощущал тепло ее тела и легкий запах духов, который исходил от ее пушистых растрепанных волос.

Она привела его сюда, уложила на эту лавку… было это? Или померещилось?

Она оставила ему воду под названием «Святой источник»? Может, это был ангел, принявший облик той, в которую он влюбился с первого взгляда?

Когда Горностай лежал в забытьи, она часто виделась ему. Вспоминал, как в кафе на Рождественской, куда он забежал перекусить, он вдруг заметил высокую и очень тонкую (не худую, а именно тонкую!) девушку с большущими серыми глазами и пушистыми русыми волосами, которая вдруг поднялась из-за стола, швырнула на него пятисотку и ушла, не простившись со своим спутником, который ей только что впаривал интимным шепотком с самым сальным выражением лица. Этот самый спутник, по виду не старше тридцати, но уже с кругленькой тонзурой, а по-русски говоря, с плешью, и пивным пузиком, вытаращился вслед и только беззвучно шевелил губами, словно все слова забыл, в таком сделался шоке. А потом вдруг выплюнул зло:

– Да пошла ты лесом, Капитанская дочка!

И украдкой сунул пятисотку в карман…

Горностаю тогда дико захотелось дать плешивенькому по морде. Сдержался с трудом – только потому сдержался, что не хотел время терять: он чувствовал острую необходимость догнать эту девушку и заговорить с ней.

От топал сзади, не сводя глаз с ее восхитительных ног в черных туфельках на невысоком каблучке, с черной шелковой юбки в мелких синих цветочках, с синей, в тон этим цветочкам, блузки, с белой кофточки, небрежно накинутой на плечи и то и дело с них спадающей.

Она была вся, от этих туфель, до разлетавшихся от ветра волос, необыкновенно изысканной.

Горностай даже оробел от этой изысканности! Однако отступать он не привык, а потому не собирался давать задний ход.

Капитанская дочка! Тот плешивенький произнес это как ругательство, а для Горностая эти слова звучали как песня. Его мама обожала Пушкина вообще и эту книгу в частности. Поэтому Иван Горностай был воспитан в преклонении перед Пушкиным вообще и этой книгой в частности.

Капитанская дочка!..

Горностай умел знакомиться с девушками, знал, что нравится им, он не сомневался в успехе, но почему-то, почти догнав Капитанскую дочку, не осмелился и слова сказать: она была так задумчива, так погружена в свои мысли, что он молча обогнал ее и решил, пройдя квартал, повернуть и двинуться ей навстречу. А за это время придумать предлог для разговора.

Нормальный, не идиотский, не пошлый предлог. Что попало для нее не годилось, Горностай это чувствовал. Что годилось для других, для нее не годилось, Горностай и это чувствовал! Больше всего ему хотелось сказать ей правду: «Мне кажется, я вас искал всю жизнь. Мне кажется, я вас знаю сто лет и больше. Мне кажется, я любил вас всегда!»

Вопрос только, осмелится ли он ляпнуть что-то подобное?!

От волнения он все ускорял и ускорял шаги, почти бежал, долетел до Почтового съезда и решил отдышаться за углом, а потом пойти навстречу… кому? Интересно, как ее зовут, девушку с русыми пушистыми волосами и серыми глазищами, с таким простым и милым русским лицом? Если Капитанская дочка – значит, Маша Миронова?

Неужели Маша Миронова?! Вот чудо!

В этот момент Горностая окликнула какая-то девица, одетая до того чудно и нелепо, что он сначала пялился на нее изумленно, а потом вспомнил, что на Рождественской вечно проходят какие-то фестивали да концерты народного и не слишком народного искусства. Наверное, эта девица тоже с какого-нибудь фестиваля или концерта. Что он еще запомнил, это удлиненные желтые глаза, медный бубенчик на шее и странный выговор: она протягивала звук е, даже безударный.

Впрочем, Горностай не обратил на это особого внимания. Она его с первого слова ошарашила:

– Помогите-е! У меня ре-ебенок забе-ежал в какой-то дом и пропал. А я боюсь туда заходить.

Первой мыслью было – ну и мать, которая боится куда бы то ни было пойти за своим ребенком! Горностай никогда в жизни не забывал, как его не умеющая плавать мама, явившаяся посмотреть, как учится плаванию ее семилетний сынуля, прыгнула в бассейн, когда у Ваньки свело ногу и он начал бестолково бить руками по воде, скривившись от боли. Горностай был тогда еще пацан и не слишком умел владеть собой.

На счастье, рядом оказалось много хорошо плавающего народу, обоих вытащили. Дольше всего спасали мамины туфли, свалившиеся с ее ног и потонувшие. И маме, и сыну было немного смешно, немного стыдно, однако этот случай Иван запомнил на всю жизнь, отчаянное выражение маминого лица запомнил – и с тех пор чувствовал себя невероятно защищенным. Само собой, он ни за что не решился бы подвергнуть маму даже малейшей опасности, он сам за нее готов был вступиться в любую минуту и спасти от любой беды, однако само ощущение ее беззаветной, неиссякающей любви всегда значило для него много, очень много!