Дом проклятых душ - [47]
Голос ее звучал странно, странно! Казалось, она сама не понимает, что говорит, такое впечатление производило ее тусклое, безжизненное бормотанье. В молодости, в той, в другой жизни, от которой теперь ничего не осталось, привелось мне побывать на спиритическом сеансе. Тогда, перед войной с германцами, модно было судьбу пытать. И помню, медиум, который общался с духом… ей-богу, уж не припомню, чьим! – повторял его слова таким же безжизненным, невыразительным голосом.
Но вот старуха провела ладонью перед глазами, словно сметая паутину, прилипшую к лицу, и перевела дух. И я то же самое сделал. Не знаю, как ей, но мне легче не стало.
– А зачем мне на Наташке жениться? – воскликнул я, с трудом сдерживая внезапно прихлынувшие к глазам слезы безнадежности. – Зачем стараться ради какого-то мальчишки, которого я даже не увижу никогда?! Не лучше ли бросить все и уехать отсюда?
– Да что ты, милый, – ласково промолвила старуха. – Никуда ты не уедешь. Судьба твоя была сюда приехать, чтобы костер разжечь. Другие в него дровец подбросят, но ты огонь разведешь, когда на Наташке женишься.
– Каких дровец? В какой костер? – спросил я изумленно, однако старуха словно не слышала меня и твердила свое:
– И захочешь убежать отсюда, а не сможешь. Будешь идти словно по половику, который из-под ног тащат! Да и зачем тебе уходить? Своего часа не минуешь, так доживи до него в радости. Не хватит ли тебе по белу свету без тепла человеческого мотаться, призрачного счастья искать? Оно вот, рядом, только руку протяни. Еще не раз мне спасибо скажешь и поймешь: синица в руках всегда лучше журавля в небе! Беда только, что твой правнучок этого понять не сможет. Глафира помешает! Ну да ладно, хватит об этом, оно когда еще случится!
Старуха вздохнула и пошла от меня.
Вот же привычка! Наговорила черт-те что да и прочь! Разгадывай сам эту головоломку!
Что-то подсказывало мне: не разгадаю. Да и ладно! Плевать на нее и на ее пророчества дурацкие!
– А ну как Натальина родня мне откажет? – насмешливо крикнул я вслед старухе.
– Не бойся, не откажет! – бросила она, не оборачиваясь. – От судьбы не уйдешь. Все сладится.
И оно в самом деле сладилось.
…Да, конечно, про то, что новый Горностай был местный, завитинский и взялся из 36-го года, – это он ляпнул не подумавши, размышлял Жука, глядя вслед Машке, скрывшейся за занавесками. Она не могла не обратить внимания на одежду этого парня! Но Машка тоже прокололась – слишком уж старательно уверяла, что не читала ту перевернутую красную надпись на стене. Любой нормальный человек попытался бы ее прочесть, а уж филолог-то – всенепременно! Нормального человека (Жука имел в виду прежде всего себя) сбивал с толку этот знак – ѣ, ну а филолог, конечно, сразу догадался бы, что это буква ять, а потом и другие буквы к нему подогнал бы.
Когда Жука – благодаря вовремя найденным запискам Василия Жукова – прочел надпись полностью, а не только первые три слова, он заинтересовался этой буквой. Почитал про нее в Википедии, даже смешной стишок выучил – так называемый мнемонический, для запоминания слов, в которых следовало писать эту букву ять, которая звучанием ничем не отличалась от нормального звука Е:
Стишки были длинные, дальше Жука забыл. А слов с ятем было вообще безумное количество. Можно было только пожалеть несчастных дореволюционных гимназистов, которым следовало все их вызубрить.
Машка, конечно, первые три слова смогла прочитать, ну а последние ей было видеть совершенно необязательно. Даже вредно. И не только для ее нервишек, но главное – для самого Жуки. Хорошо, что они сохранились только в дневнике прадеда…
А вот интересно, Машка смогла не только прочитать, но и понять, что значат хотя бы эти слова: «На двѣ его головы»? Жука-то сам не догадался – Глафира помогла. Бесценная Фирочка-Ирочка-Глафирочка!
При мысли о ней по Жукиным губам скользнула невольная улыбка…
Он помнил Глафиру с юности. Она часто снилась ему тогда… нет, вернее будет сказать, являлась ему во сне: сначала черной козочкой, потом – женщиной с блудливыми повадками, желтыми – нет, янтарными! – глазами и твердыми смуглыми грудями. Ее ноги, поросшие густой черной шерстью, – стройные, изящные женские ножки в густой звериной шерсти и с копытцами, с копытцами! – доводили его до исступления. Потом он узнал, что Глафира, при всей виртуозности своих превращений в обольстительную красотку, с ногами своими ничего не могла поделать. Ничего! В тех сновидениях – или все же видениях?! – в которых Жука испытывал первые юношеские неистовые оргазмы. Эти встречи были настолько реальны, что по утрам губы Жуки были распухшими от поцелуев, а на простынях почти не оставалось следов бурных извержений, как будто он и в самом деле извергался в чье-то сладостное лоно.
Вскоре он заметил, что черных коз в Завитой – две, причем невозможно было понять, где они живут. Одна из них иногда мелькала около дома Ермоленко – это была фамилия деда и бабки Машки Мироновой. Но эта козочка прибегала таясь, заглядывала из-за забора во двор – тотчас прибегала Агриппина Ефимовна, Машкина бабушка, поила козу, вычесывала из ее шерсти репешки, но тоже таясь, явно стараясь, чтобы никто ничего не видел.
