— Этого волка корми! — Сторож сердито притоптал на полу окурок и запахнул тулуп. — Ну, мне пора.
Он ушел на свой пост, а Демин с Самохиным стояли в коридоре, курили, слушали ожесточенные голоса из-за двери.
— …Я, говорит, тебя, Петухов, выгоню, как собаку! Плевать, говорит, мне на закон. Братцы, да он нас всех тут разгонит! Прокурору надо писать!
Это Бородачев — его слова, его и музыка. А вот запальчивый дискант Ромки:
— Это твоего Петухова надо под суд! Самогонщик!
— Прокурор разберется! Митька, тащи бумагу!
— Сей момент! — Митя Грач захохотал.
— Ребята, к Егору бы сбегать, добавить, — прогудел бас Нехая, и Демину вспомнилось, как этот хмурый, неразговорчивый, полюбившийся ему работяга дотемна ворочал и рвал трактором лес на увале. А вот сидит Нехай за пустыми бутылками — и нет работяги, нет Нехая.
И снова пьяненький, с хитрецой голос бывшего бригадира:
— Митька, пиши! Мы, нижеподписавшиеся…
И вспыльчивый окрик Чибисова:
— Брось крутить! Он парень дельный. Не Бакушкин.
— Митька, пиши!
— Борода, заткнись, зараза!
Что-то там громыхнуло, наверное табуретка. Нахмурясь, Самохин по-строевому подтянул ремень.
— Ты погоди, не ввязывайся, прораб.
Он вошел в общежитие и прикрыл дверь. Там стало тихо. Потом захохотал Бородачев:
— Ничего, она у нас привыкнет. Братцы, выпьем за новобрачную! Культурная девочка.
Крутит, хитрит Борода!
Да, у него изворотливость и опыт всей его хитрой жизни и знание человеческих слабостей. А что у тебя, кроме диплома с непросохшей печатью и веры в человеческую справедливость?
Демин стоял и смотрел в окно. Над темными пихтами, над рекой висела луна. И вокруг — ни одного огонька.
Но ведь есть и яростный спор там, за дверью. Есть люди. Прибавь их к твоему диплому и твоей вере. Все собирай по крупинкам. Все сложней, чем тебя научили на лекциях, чем ты думал, к чему ты готовился.
Он оделся и быстро ушел, сказав жене, что идет к Петухову…
Он шел по дороге, к избе Петухова, и мысленно уже спорил с ним и подбирал для него самые веские и убедительные слова.
Было морозно, где-то лопнуло дерево, и эхо замерло в стылой, ночной тишине. Над тайгой висел яркий шар полной луны.
Изба Петухова одиноко темнела на пустыре. Ее окна не светились. Шатровые ворота торчали, словно забытая, обветшавшая декорация, и бросали на снег четкую тень.
У крыльца прораб опустил воротник полушубка и обмел сапоги. И хотел было войти в дверь, как услышал вдруг за избой какое-то звяканье. Постояв, он с осторожностью заглянул за угол дома.
В свете луны там виднелась фигура старика Петухова, который тюкал лопатой заледенело-звонкую землю. Потом Петухов снял рукавицу и пошарил в ямке. Она была пуста. Петухов забросал ее снегом и с лопатой пошел вдоль своего бывшего заплота, когда-то окружавшего дом.
Там, где стоял покосившийся столб, старик огляделся, будто припоминая знакомое место, в раздумье ковырнул снег лопатой и, постояв, пошел обратно к избе.
С каждым шагом его фигура все яснее проступала в лунной, морозной мгле. Старик казался усталым, в бороденке блестел иней.
Демин отступил в тень и прислушался. Скрипнуло крыльцо, в сенях, загремев, упала лопата. Хлопнула дверь. Потом в избе зажгли лампу, и на сугроб под окном легла неяркая полоса света.
Только тогда Демин почувствовал, как у него замерзли ноги в кирзовых сапогах. Он закурил и, согреваясь, быстро пошел по дороге домой и думал уже о том, что слова, которые он подбирал, для Петухова были бы пустой шелухой.
Луна угасала, темнело. У горизонта тлело далекое зарево — огни ГЭСстроя. Как зарево гавани, откуда он вышел в опасное плавание. И вот уже первая штормовая волна накренила его суденышко.
Сквозь ельник проглянуло окно барака, и Демин вспомнил, что Оля ждет к ужину.
В бараке было тепло и тихо — все спали. Демин снял промерзшие сапоги и отнес на кухню, к горячей печи. За кухонным столом Марфуша и Ромка чистили картошку к утру — на всю бригаду.
— Бродишь, полуношник, прости господи, — зевнула Марфуша. — Да ты ставь на загнетку, высохнут.
— Однако холодновато, — сказал он, примостив сапоги.
Ромка недовольно швырнул в котел очищенную картофелину.
— Ходили уговаривать? Ребята говорят, хватит с ним валандаться.
— С кем опять не поделили? — спросила Марфуша.
— Да с Петуховым! — Ромка сердито резанул картофелину.
И вот Демин тихо открывает дверь в свою комнатушку.
Оля спит, не дождавшись его, пригревшись под пуховым оренбургским платком. Около кровати лежит книга — «Анна Каренина».
Он поднимает книгу и кладет на стол. На столе у лампы-семилинейки стоит сковорода с остывшей картошкой.
Тут все просто и ясно — дом, жена, книги, сковорода с картошкой. Нужно поесть и спать — тоже понятно.
Он подвигает к себе сковороду, отрезает хлеба. Буханка лежит на папке с чертежами карьера. И там, в чертежах, тоже полная ясность — твердые линии на кальке, цифры и директивные подписи. Что к чему и в какой срок.
Красная, генеральная линия на кальке непоколебимо пряма, как стрела удара в плане сражения.
Ведь любая диспозиция не ставит иной цели, кроме победы.
И все-таки полководцы проигрывают.
Оля улыбается во сне, и он думает, что еще никогда не видел у нее такой сонно-покойной улыбки.
