Дом на улице Гоголя - [9]

Как всегда наибольшее внимание мама уделяла отцу. Она отпаивала любезного супруга травяными чаями и отварами, и надо сказать, что скоро отец стал выглядеть вполне бодро. Наше семейство всё больше походило на то, чем являлось до начала беспорядков, и это наполняло меня радостью. Кроме этого тихого чувства я испытывал ещё и бурный ежедневный восторг бытия: мне сколько угодно можно было смотреть на Оленьку Оболенскую. Говорить с ней я не решался, но когда Оля обращалась ко мне, обмирая от счастья, выдавливал из себя что-нибудь односложное.

Однажды, когда до Оренбурга оставалось менее двух дней пути, мы проснулись — заночевали мы в степи — и обнаружили, что нашего возницы нет. Обошли окрестности, звали, кричали, всё было тщетно, наш Автомедонт исчез. Возница по совместительству являлся нашим охранником, у него имелся дробовик, всегда висевший за спиной. Лишившись вооружённый охраны, отец полез за своим револьвером, который по совету всё того же возницы хранил в деревянном ящичке, прикреплённом к днищу телеги. Ящик оказался пустым. Стало ясно, что сегодняшние исчезновения не сулят нам ничего хорошего. Мы не без труда запрягли лошадей, отец взялся за вожжи, и мы поспешили вперёд. Ехали уже часа полтора, когда наперерез нам из-за лесочка вылетела запряжённая тройкой повозка и помчалась прямо на нас. Всё произошло неправдоподобно быстро: не произнеся ни слова, трое бородатых мужиков сбросили нас с подводы, и угнали её вместе со всем нашим скарбом.

Я обнаружил себя сидящим в дорожной пыли, рядом полулежала и плакала маменька, отец прижимал её к себе, невдалеке Варя качала на руках заходящуюся в крике Маняшу. Лидочки, обе с перепуганными лицами, стояли, крепко обнявшись, и смотрели на дорогу. Я тоже посмотрел вслед умчавшейся подводе и увидел Олю. Вот она нагнулась, подняла что-то, потом подняла ещё раз. По дороге и обочинам были разбросаны Олины вещи, выпавшие из раскрытого саквояжа, чуть в стороне валялся затянутый в свёрток макинтош отца. Вероятно, всё это лежало поверх остальных вещей и, не будучи закреплённым, свалилось с угоняемой на бешеной скорости подводы. Я стал обыскивать придорожную траву и обнаружил куклу Лидочки-младшей. Несмотря на то, что кукла была фарфоровой, она осталась в целости и сохранности. Больше мы с Олей ничего не нашли.

Наташа, сделав загадочный знак рукой, вышла из-за стола и скоро вернулась со старинной фарфоровой куклой. Со щёк куклы давно сошёл румянец, ножки её были босы, а в остальном она представляла собой великолепный образец искусства кукольных дел мастера.

— Это она и есть? Это моя Лида?

— Помнишь, Наталья, я говорил, что эта кукла перешла к тебе от Маняши? Не сказал, правда, что той она досталась по наследству от её старшей сестры Лидочки. Маняша обрадовалась, когда Оля протянула ей куклу и сказала: «Это тебе Лида послала». Малышка лопотала «Лия, Лия», и гладила, и целовала куклу. Наверное, кукла напоминала ей о сестре, возможно, даже частично смогла её заменить, вот и осталась навсегда Лидой.

— Что же случилось с Маняшиной сестрой? — тихо спросила Наташа.

— С Петиной Лидочкой случилось то же, что и с её старшей тёзкой, то же, что и с моими родителями и с Варей. Все сразу. Но об этом уже не сегодня. Тяжелые это воспоминания.

Слушатели понимающе закивали.

Глава четвёртая

На следующий день Наташа на правах принимающей стороны вывезла гостя за город, дабы оживить его генетическую память приближением к российской природе.

С самого утра Наташино настроение было приподнятым. Она уже и не помнила, когда у неё было так легко на душе, вернее, помнила, но не хотела думать об этом словами. Такие легкость и спокойствие она привычно ощущала до того страшного лета, когда мир раскололся, до лета, принесшего события, похожие на что угодно, на ночной кошмар, на прочитанный жуткий рассказ, но только не на то, что могло происходить с ней на самом деле.

Поводов для сегодняшней душевной весёлости у неё вроде бы не было никаких. Дед за завтраком выглядел нездоровым, успокаивая Наташу, сказал, что просто неважно спал ночью, и нет никаких причин откладывать её прогулку с гостем. Батурлин, не окончательно отошедший от вчерашней стычки с дедом, был всё ещё мрачноват, хоть и старался исполнять роль галантного спутника. Денёк, правда, стоял чудный, да только мало ли таких деньков случилось после Наташиного возвращения в Загряжск? И все они скользили по поверхности её души, лишь иногда проникая вглубь, каждый раз занося с собой не одну только радость, ещё печаль и горечь. А сегодня печали не было. Сегодня ей хотелось, как в молодости, шутить, балагурить, слегка подкалывать надутого индюком графа, с серьёзным видом рассуждать про «погоды», «вёдро» и «овсы». Наташа попридержала весёлость, про овсы не заговорила, но реплику подала всё же в стилистике вчерашнего дедова рассказа:

— День сегодня чудо как хорош, не правда ли?

Батурлин согласился. Ещё бы ему не согласиться: стояла золотая осень, лес был одет, как и описывалось в русской поэзии, в багрец и золото. И небеса были, как им и положено в это время года, лучезарны. Парижский гость то и дело, уместно и не очень, обнаруживал близкое знакомство с русской классической литературой, из чего можно было вывести, что, во всяком случае, теоретически он готов к восприятию российских пейзажей. Бунина его отец знавал лично, о чём уведомил Наташу ещё в Париже, и в том разговоре старый граф упоминал бунинское «Лёгкое дыхание». А раз такое дело, то наверняка и «Антоновские яблоки» у Батурлиных читывались. Стало быть, тонкий аромат опавшей листвы, запахи осенней свежести, воздух, который так чист, точно его и совсем нет, должны были залечь зёрнами в батурлинской подкорке, и вот, наступил момент, когда могли появиться всходы.